Не в пример нынешним любовникам, которые ложатся в постель, не успев познакомиться, мы, по обоюдному согласию, оттягивали этот торжественный момент. Я подвергла его испытанию: отдавалась поэтапно и не просто так, а за определенное количество увлекательных рассказов. За первый он получил право пожать мои пальцы, за второй — поцеловать в щеку, за третий — погладить руку до локтя и так далее. В лучших республиканских традициях я разделила территорию своего тела на три десятка «департаментов», причем в случае недостатка вдохновения или если нарушались условия договора, завоеванные области подлежали возврату. Фердинанд имел право только на один рассказ в день. Таким образом, он раздевал меня постепенно, и этот пакт просуществовал между нами полтора месяца: я обошлась ему в сорок историй, учитывая штрафные санкции и особо заманчивые места, стоившие как минимум двух рассказов. Не раз мы оба возбуждались до того, что едва не срывали всю затею. А под самый конец Фердинанд нарочно допустил несколько промахов, чтобы обставить мою капитуляцию с максимальной помпой. Вероятно, он в то время встречался и с другими женщинами, которые утоляли его распаленное желание.
Когда миновал этот испытательный срок, начался пир острых ощущений. Теперь законодателем стал Фердинанд, это его изобретением был наш, как он говорил, крестный путь: он брал меня несколько раз за вечер, провожая домой, — в подворотне, на скамейке, на капоте машины и, наконец, в лифте, когда мы поднимались ко мне. На каждой остановке мне полагалось кончать. Это была наша с ним голгофа, дивная гамма самых неожиданных утех. Фердинанд вообще был мистиком от секса. Любовью он занимался истово, как иные творят молитву; каждая близость непременно становилась экспериментом, открывала нам новые горизонты ощущений. Наслаждение женщины было для него своеобразным культом, в криках партнерши ему слышалась музыка райских кущ. Оргазм же в его глазах представлял неповторимый момент, когда отбрасывается стыд и совершается чудо, в котором достигает пароксизма стремление человека, существа завершенного, вырваться из своих рамок и воспарить над временем. В постели свершалось преображение, она становилась алтарем, на котором любимая превращалась в божество, святую или фурию. И я восходила на алтарь, не зная, обожествляют ли конкретно меня или вечно женственное вообще.
Фердинанд не переставал ошеломлять меня, и я не знала, как его благодарить за то, что он дал мне зайти так далеко. Он открыл во мне нечто, о чем я прежде не подозревала: иной раз в его объятиях блаженство было таким нестерпимо острым, что я впадала в какой-то транс, содрогалась от смеха и плача, прижимаясь к нему, как будто достигла земли обетованной. Он делал со мной все, что хотел. Например, мы шли в грязную гостиницу, куда проститутки водят клиентов; он швырял меня, увешанную побрякушками, звенящими браслетами, на заплеванный пол, где валялись окурки и упаковки от презервативов, и там, под хохот шлюх и пьяные выкрики, мы овладевали друг другом; омерзительная обстановка и уверенность, что за нами подсматривают завсегдатаи, стократ усиливала наслаждение. Он пылко целовал мои ухоженные руки, накрашенные ногти, которые царапали его кожу, оставляли на ней глубокие раны. Он заклинал меня терзать его, мучить, благословлял эти раны как свидетельство нашей страсти, нашего неистовства. Однажды он разделил меня с молоденькой проституткой, двадцатилетней марокканкой, которая оказалась родом из тех же краев, что и моя бабушка со стороны отца. От такого совпадения мне стало не по себе. Впервые я поцеловала женщину в губы, а потом она целовала меня между ног. Не скажу, чтобы было неприятно, но больше я не захотела, по крайней мере в таких условиях. Любовь «на паях», как говорит одна моя подруга, — это не для меня. Когда я смотрела, как Фердинанд на диво старательно сосет эту красотку, меня чуть не вырвало. Он жил в постоянном поиске новых эротических открытий, ни одного случая в жизни не упустил. По его несколько старомодному выражению, он отрицал любовь, эту буржуазную комедию. Говорил: дай мне несколько месяцев, и я научу тебя, как изжить ревность и собственнические инстинкты. Но я оказалась неважной ученицей, допотопные предрассудки крепко сидели во мне. Еще он часто добавлял: ты для мужчины — просто находка. Наконец-то я встретил женщину, которая никогда не потребует сделать ей ребенка. Твое бесплодие — дар Божий. С Фердинандом было раздолье плоти, зато сердце и душу он держал на голодном пайке.
Сказать по правде, этот незаурядный любовник был машиной — и только. Все начиналось дивной симфонией, а заканчивалось, как в боксерском поединке, полным нокаутом. Ему надо было одного — чтобы я под ним выложилась до донышка. Если уж совсем начистоту, в постели он был чудовищно серьезен, всякий раз воображая себя героем романа де Сада или Батая.
[5]
Особенно Батая: однажды даже повез меня в Везле, где тот похоронен, и заставил отдаться — зимой, под моросящим дождем — прямо на его могиле. После этого мне пришлось обильно оросить надгробье — такая вот дань памяти усопшего. Именно в ту ночь я поняла, что движет Фердинандом: снобизм. Бывают снобы, сдвинутые на деньгах или светскости, а бывают сексуальные. Он хотел во что бы то ни стало прослыть извращенцем: это придавало ему весу в глазах окружающих. Наша с ним комната очень скоро превратилась в филиал секс-шопа: наручники, плетки, резиновые члены, кожаные маски и прочий хлам из порнофильмов — не могу сказать, чтобы мне все это очень нравилось. Отрицая условности в любви, мы оказались в плену условностей разврата.
Он доводил меня до такой степени накала, что все разговоры становились излишними. Вознесенная столь высоко, я изнывала: к волне вожделения мне недоставало волны слов. Я не ханжа, но люблю, когда после жаркого поединка в постели за наслаждением следует ласка и партнерам есть о чем поговорить. Увы, как телячьи нежности, так и умственные изыски были не в его вкусе, и я не узнавала в нем ослепившего меня поначалу краснобая. Бывает так, что любовь с первого взгляда оказывается чисто физической и не находит отклика в душе. Жаль мне любовников, которые познают друг друга только через секс!
Фердинанд предпринял последнюю попытку привить мне свои вкусы и как-то в отпуске нанял для меня невольницу. Это была здоровенная девка из Тулузы, в миру студентка филологического факультета; ее дебелые телеса выпирали из-под кожаной сбруи. Ей полагалось исполнять все мои прихоти, а мне — за малейшее неповиновение бить ее хлыстом. Сама я при этом была полуголая и в туфлях на высоких шпильках. Я ломала голову, что бы ей приказать, но дальше мытья посуды и стряпни моя фантазия не пошла. Она проявила инициативу, забралась под стол, когда мы ели, подползла к моему стулу и, стянув с меня трусики, принялась ублажать языком. Фердинанд тем временем лупил ее по заду и осыпал отборной бранью. Я не выдержала и рассмеялась. Он вспылил, я извинилась и пообещала быть суровой и безжалостной. Но даже самые изощренные ласки этой любовницы по найму не могли меня возбудить. Кончилось тем, что мы с ней даже подружились. Ей и самой эти игрища с клиентами давались нелегко, особенно когда попадались уроды или законченные скоты. Но такие сеансы хорошо оплачивались, да и опыт порой давали незабываемый.
