— Ты еще драться вздумал? Мало тебе?
Я видел мерзкую рожу совсем близко, его дыхание обдавало меня запахом мятной свежести. Карлик справился со мной одной левой и даже не выплюнул при этом жевательную резинку! Тем временем Элен, уже придя в себя, колотила в дверь и вопила:
— Я низенькая, нескладная, некрасивая, и еще у меня целлюлит, шпоры и прыщи! Я вам не подхожу! Отпустите меня!
Подоспевшая Франческа чуть ли не бегом потащила меня вниз по лестнице. Синяк на ее щеке расплылся до самого глаза, и от него лучами расходились еще сильнее безобразившие ее красные прожилки. Она вытолкнула меня на крыльцо. Было темно, сыпал мелкий снежок. От колючего холода в голове немного прояснилось — я еще плохо соображал после потасовки. Сад в свете фонаря казался серебряным. У стены я увидел нашу машину, уже довольно густо припорошенную снегом. Легковушка Стейнеров стояла у крыльца с включенным мотором и зажженными фарами. Прислонясь к капоту и скрестив на груди руки, меня поджидал «сам» — в длинном кожаном пальто, волосы спрятаны под поднятый воротник. После царившего в доме бедлама странно было видеть его таким безмятежно спокойным.
— Простите, Бенжамен, за всю эту нервотрепку. Не бойтесь за Элен. Мы обещаем беречь ее, как родную дочь. Вы будете регулярно получать от нее весточки.
Я ощутил разочарование: широкоплечий покровитель опять говорил мне «вы». Меня низвели в ранг простого знакомого. Он снова держался с отчужденностью уединившегося в горной келье францисканца. Но от его рукопожатия мне стало теплее. Так мы и стояли вдвоем, рука в руке, в зачарованном кругу возле этого зловещего дома, терзаясь одной и той же мукой. Наше прощание было прервано грохотом и звоном разбитого стекла. Это Элен наверху принялась крушить все подряд.
— Я поднимусь, — прошипела Франческа.
— Только без рукоприкладства, — предупредил ее Стейнер.
Он сказал именно то, что хотел сказать я. Раймон в теплом полушубке сидел за рулем. Чемоданы уже лежали в багажнике. Стейнер усадил меня на переднее сиденье, пристегнул ремень безопасности, сунул мне в карман какую-то бумажку и потрепал по щеке.
— Мужайтесь, мой мальчик. Нам еще представится случай получше узнать друг друга.
Все произошло так быстро, что я никак не мог собраться с мыслями. Вот уже несколько минут один вопрос пробивался в моем мозгу сквозь предотъездную сумятицу. Сформулировал я его, лишь когда мы тронулись:
— А где гарантия, что вы ее отпустите?
Но машина уже катила, шурша шинами и оставляя в снегу две глубокие борозды. Ответа я не услышал, только увидел через заднее стекло Жерома, энергично махавшего мне рукой. Франческа же мне и «до свидания» не сказала.
И все, что было так трудно нынче утром, вдруг стало легко и просто: дороги были проезжими, деревни обитаемыми, навстречу попадались другие машины, снегоочиститель, грузовик, посыпавший шоссе солью. Когда мы проезжали через какой-то городок, я при свете фонарей взглянул на бумажку, которую дал мне Стейнер, — это был тот самый рисунок, Элен постаревшая на сорок лет. Я расплакался, шепча: «Прости, Элен, прости». Раймон улыбнулся мне широкой улыбкой слабоумного — этот оскал стоял у меня перед глазами, даже когда я зажмуривался. Его лицо глянцево блестело, точно китайская миниатюра. Я зарыдал пуще, в голос, хлюпая носом. Он выхватил из бардачка шоферскую фуражку и нахлобучил ее на голову:
— К вашим услугам, месье!
Бенжамен Толон умолк, как будто у него кончился завод. В последние минуты его голос превратился в еле слышный шелест. Я вытянула ноги. У меня все затекло, по телу бегали мурашки.
— А дальше? — прошептала я.
Он показал пальцем на небо. Оно порозовело. До рассвета осталось чуть-чуть. Уже встряхивались в ветвях ранние птахи. Был слышен плеск струй: поливальные машины, не жалея воды, мыли асфальт на паперти. Колокола собора Парижской Богоматери пробили пять часов, и все их собратья на обоих берегах откликнулись звоном. Где-то заворковал голубь.
— Вы не хотите рассказать, что было дальше?
Нет, он устал, ему хотелось поспать немного до прихода врача. Маска на нем пожелтела от слюны и напоминала бинт, наложенный на открытую рану. Шерстяная шапочка делала его похожим на лыжника — откуда только взялся лыжник летом, да еще в пижаме? Было в нем что-то отталкивающее.
— Когда я увижу ваше лицо?
Он провел пальцем по губам — так трогают шрамы.
— Когда я доскажу свою историю до конца.
— Когда же вы доскажете?
— Скоро.
— Учтите, что мое дежурство кончается завтра. У нас с вами тоже договор.
Перед служебным входом в общую терапию несколько больных уже пили кофе, болтали, покуривая на террасе. В первых косых лучах вспыхнули шпили, коньки крыш, антенны. Над городом зависло ожидание. Вслед Бенжамену удивленно оглядывались, послышались смешки. У меня тревожно заныло сердце, когда он уходил по коридору, ссутулясь, какой-то очень маленький.
Я вдруг почувствовала, что очень устала, и удивилась, как это за два с лишним часа ни разу не подумала о Фердинанде. Пока я внимала рассказу Бенжамена, все остальное перестало для меня существовать. Я пошла спать; бесцветное небо пребывало в нерешительности — то ли озариться солнцем, то ли набухнуть дождем. Что-то чернело на горизонте, это мог быть след уходящей ночи или гряда надвигающихся туч. На моей кровати, свернувшись клубочком, зарывшись щекой в подушку и сцепив ручки между колен, спала Аида. Одеяло она сбила к самым ногам и замерзла до гусиной кожи. В этой позе девочка казалась такой беззащитной! Будто снова стала младенчиком. Я прилегла рядом с ней, накрыла нас обеих тонким одеялом. Отвела прядку волос, прилипшую к ее лбу. Потом тихонько повернула ее и обняла. Ровное дыхание приятно щекотало мне шею. В маленькие ушки-раковинки хотелось нашептывать чудесные сказки. От нее дивно пахло, так пахнут только спящие дети: теплом и молоком. Ручки и ножки были по-мушиному тоненькие. Между приоткрытыми губами проглядывал розовый язычок, длинные ресницы чуть подрагивали. Воплощение детства, заповедной поры до неминуемого разделения человечества на мужчин и женщин. И не в пример нам, глупым взрослым, она не запрограммирована.
Я поцеловала ее в закрытые глаза, нежно прижала к себе. («Что же мне с тобой делать, сиротка ты моя?») И молила Бога, засыпая, чтобы не объявился очередной псих или самоубийца. Час спустя я проснулась от стукнувшего в голову вопроса: а видел ли Бенжамен своими глазами узницу «Сухоцвета»? Ведь картинки и видео — еще не доказательство. С этой мыслью я снова провалилась в сон.
Часть третья
УСМИРЕНИЕ ПЛОТИ
Исчезновение рассказчика
Когда на другой день около пяти я пришла в больницу, чтобы отдежурить последнюю ночь, меня ждал неприятный сюрприз: Бенжамен Толон ушел. Никто его не задерживал, он был в своем праве. Подписал отказ от госпитализации и освободил палату. Хуже того: уходя, он снял маску и шапочку, они валялись на стуле. Я накинулась на дежурных:
