В ту пору я и встретила Стейнера; он думал, что я порочна, тогда как я была всего лишь безучастной. Он имел зуб на женщин — за то, что слишком нравился им. Он их будто всех наказывал, любовь отождествлялась для него с местью, унижение входило в программу, — на мой взгляд, это было мелочно. Однако я сыграла на его обиде, чтобы привлечь на свою сторону; так мы создали нашу коалицию, принесли обет целомудрия и поклялись отказаться от плотских и чувственных радостей. Я в то время преподавала философию в выпускном классе лицея. Ну так вот, я взяла отпуск без сохранения жалованья, и мы переехали в «Сухоцвет», веря, что нашли средство, способное помочь бедам человечества. Пусть никому больше не мозолит глаза вездесущий мираж красоты — вот чего мы хотели. Не прошло и полугода, как желания, которые, мне казалось, я обуздала, снова стали донимать меня. Глупо, но что есть, то есть, никуда не денешься. Сдаваться я не собиралась. Видела, как стойко держатся мои союзники, и благодаря им держалась сама, а они в свою очередь черпали мужество в моей самоотверженности. Когда тело властно требовало своего, я прибегала к спиртному и сигаретам — они помогали там, где разум помочь уже бессилен. Я стала много есть, растолстела, не следила за собой. Для кого мне было поддерживать форму? Для Стейнера и этого его придурка Раймона? Только во сне я утоляла вожделение, которое подавляла в себе наяву. Я сильный человек, и я не нарушила клятвы.
А потом появилась Элен. Когда вы уехали в Париж, моей заботой номер один было держать Стейнера от нее подальше. Уж я-то его знаю, многого он так и не смог в себе изжить и к девушкам по-прежнему питает преступную слабость. Признаюсь вам, на Элен, бледную, исхудавшую, больно было смотреть. Она объявила голодовку и собственную жизнь превратила в орудие шантажа. Еще она царапала себе лицо, клочьями выдирала волосы, нарочно вызывала у себя этот жуткий тик, который ее перекашивает. Словом, уродовала себя, как могла, лишь бы доказать нам, что зря мы ее не отпускаем. Но меня такими штучками не проймешь: я не забыла, как она чуть не выбила мне глаз. Элен бранилась, поливала нас грязью, да так изощренно, что я только диву давалась. Но со временем она присмирела и снова стала есть. Кассеты с вашим голосом каждую неделю слушала по десять-двадцать раз подряд и в конце концов убедилась, что вы ее не бросили. Тогда она заявила, что ей скучно, потребовала книг, журналов, телевизор, радио. Я дала ей кое-какие тома из своей библиотеки — «Пир» Платона, «Разум в истории» Гегеля, «Трактат» Витгенштейна. Мы с нею обсуждали эти книги, я дивилась ее начитанности, развитому уму. Она запоем читала романы, особенно обожала детективы, за которыми я специально ездила в Доль.
Наши отношения вступили в новую фазу под знаком мирного сосуществования и даже заигрывания. Элен была разной со мной и с Жеромом: его она принимала полуодетая, приглашала присесть на постель, делала комплименты; мол, как он хорошо сохранился, — вызывала на откровенность. Со мной затевала ученые споры, да как умно! Она красилась, переодевалась по нескольку раз на дню, полировала свои розовые ноготки, покрывала их перламутровым лаком. И кокетничала, актерствовала вовсю. Ваша подружка, Бенжамен, вся такая хрупкая, изящная, как статуэтка, но это только видимость. Бывало, она с утра — сущий ангел, а к обеду — мегера. Меня эти скачки ее настроения просто с ума сводили. Она на меня фыркала: «Да приведите же себя в порядок, ну хоть на диету сядьте, посмотрите, на кого вы похожи — раскормленная гусыня, да и только».
Я сама себе удивлялась, но почему-то слушалась ее: ограничила себя в еде, сделала прическу, целыми днями бегала в городе по магазинам, выбирая новые платья. Показывалась ей в них, и она решала, идет мне или не идет. Когда она была в духе, то позволяла мне ее причесать, и я могла перебирать пряди ее волос. Меня тянуло к ней, день ото дня все сильнее, и я ничего не могла с этим поделать.
Однажды ночью она приснилась мне, сон был такой… в общем, я проснулась потрясенная. Хотела оградить от нее мужа — а позиции-то сдавала я. Она, мерзавка, почуяла это и понемногу начала свою подрывную деятельность. То ластилась, то язвила и час за часом сеяла во мне сомнение: а есть ли вообще смысл в нашей акции? Она говорила, что мы сами себе не нравимся, вот и прикрылись идеей; что мы вообще ничего не понимаем: существует ведь обаяние, притягательность, сексапильность, в конце концов, — все, что привлекает в человеке куда сильнее, чем просто приятная наружность. Смеялась над нами: мы-де воюем с ветряными мельницами, красота, твердила, понятие относительное, критерии меняются, на смену устраненным красавицам придут другие, те, что сегодня не блещут, но в свою очередь станут неотразимыми, создав новые исключения из нормы.
«Франческа, — повторяла она мне, — ну что такое красота? Просто определенный тип лица, который по случайному совпадению нравится большинству, вот и все. Куда как интереснее искать красоту там, где ее никто не видит, — в необычном, непохожем, даже неприглядном. Насколько привлекательнее может быть несовершенство, чем скучная правильность черт! Лицо, от которого трудно оторвать глаз, — это же гармоничное сочетание недостатков!»
Эта очаровательная негодяйка сводила на нет значение внешности, а сама при этом была так хороша, попробуй тут не признать правоту ее доводов! Как она умела с улыбкой ужалить: «Ваше время ушло, смиритесь, дайте дорогу молодым. Доживайте ваш век в ладу с собой, это лучше, чем лелеять свою обиду и упиваться ею».
С языка у нее не сходило ваше имя, она рассказывала, как вам хорошо вдвоем, как вы дивно подходите друг другу в постели, — у меня в голове мутилось от ревности. Меня она подкалывала по любому поводу, чего я только от нее не натерпелась: я-де старая развалина, и одышка у меня, и из-под мышек пахнет, и одета я чучело чучелом. Она называла меня «мой шарпей» — за мои веки, а еще — «мясная туша», из-за лишнего веса и красного лица. В сердцах переходила со мной на «ты», кричала: «От тебя воняет, как от телячьей печенки, фу, гадость какая!»
Боже мой! Я вам, Бенжамен, от души желаю никогда не стать ее врагом. До чего же острый у нее язычок, мне бы с самого начала ей рот кляпом заткнуть, на цепь ее посадить, как злую собаку. Что бы я ни делала, все было не по ней. Я выходила из себя, хлопала дверью, тогда она принималась плакать, а я возвращалась и просила прощения. «Вы ведь знаете, Франческа, я где-то даже люблю вас», — отвечала она.
И я пропускала мимо ушей «где-то даже», забывала все оскорбления, слышала только слово «люблю». Она вертела мной как хотела. С Жеромом мы отчаянно ссорились — кому сегодня отнести ей поднос, кому посидеть с ней после обеда. Она говорила моему мужу гадости обо мне, а при мне смешивала его с грязью. Я ослабила бдительность, у меня рука не поднималась рыться в ее вещах. Я едва сдерживалась, чтобы не схватить ее в объятия, не осыпать поцелуями. Захоти она только, и я бы тотчас же все бросила и начала новую жизнь с ней — где угодно.
Потом мы приехали в Париж, чтобы отобрать кандидаток. Мы скрывали от вас наше смятение, делали вид, что все в порядке. Нам на смену заступил Раймон. А Элен тем временем припрятала кое-какие инструменты, готовясь к побегу. Когда мы вернулись, она была очень мила, и мы с ней много выпили в тот вечер. Знала ли я, что делаю, или это была оплошность? Понятия не имею. Уходя от нее около полуночи, я плохо заперла дверь, задвинула засов только наполовину. Открыть его изнутри было проще простого. В три часа я почему-то испугалась — поздновато, конечно, — и поднялась к ней. Захожу, смотрю — лежит на кровати под одеялом. И так меня друг разобрало, была не была, думаю, Стейнер спит без задних ног — я скинула с себя все и нырнула в постель. Но вместо теплого, нежного тела Элен я обняла диванный валик! Птичка упорхнула! Я убить была готова — и ее за бегство, и себя за слабость. Просто невероятно, что мы нашли ее раньше, чем кто-либо другой. В ту ночь шел проливной дождь, наша беглянка поскользнулась на мокрой земле и вывихнула ногу. Она долго проплутала, вся окоченевшая, по нашим лесам, ориентируясь не лучше, чем вы тогда в феврале. Ну уж я отвела душу, такую задала ей трепку, которую она надолго запомнит. Ее предательство было для нас ударом, особенно ощутимым оттого, что маску кроткой голубки она после этого сбросила и снова стала поносить нас на чем свет стоит. Мы заперли ее в камере в подвале и привязали к кровати. Теперь она целыми днями надрывается в крике — зовет вас. Мы будем держать ее там, пока вы не вернетесь. Надеюсь, вы на нас не в обиде, Бенжамен, — она это заслужила. Не стоит и пробовать тягаться с красотой — ее надо изничтожать, иначе тебе крышка.
