Хитрый оруженосец Гийом Монтобон пробрался туда, где были привязаны лошади, и взобрался на своего могучего боевого коня. Зрители решили было, что он намерен сбежать, но возмущение бретонских крестьян тут же сменилось бурным ликованием, когда он повернул своего скакуна на англичан и вонзил ему в бока острые шпоры. Стоявшие к нему лицом английские бойцы увидели его нежданный и стремительный маневр. В другое время их удары, конечно, заставили бы попятиться и лошадь и седока, но теперь они были истомлены и не могли отразить такой натиск. Удары их оказались слишком слабыми, и могучий скакун ворвался в их строй, опрокинув семерых. Всадник повернул его — и еще пятеро упали ему под копыта. Этого оказалось достаточно. Бомануар и его товарищи уже набросились на обессиленных противников, и победа осталась за Жосленом.
В сумерках вереница унылых лучников печально вернулась в замок Плоэрмель, неся убитых и тяжело раненных. Позади ехало десять всадников, все смертельно усталые, все израненные, и все пылая жгучей ненавистью к Гийому Монтобону за подлую шутку, которую он с ними сыграл.
А победители в шлемах, увенчанных желтыми цветами дрока, прибыли в Жослен на плечах вопящей толпы под пение труб и дробь барабанов. Таков был бой у дуба на полдороге, где храбрецы встретились с храбрецами и покрыли себя такой славой, что с тех пор всякий, кто участвовал в битве тридцати, был окружен почетом. И никто не мог облыжно приписать себе эту честь, ибо знаменитый хронист, видевший их своими глазами, написал, что все они до единого, и бретонцы и англичане, до могилы носили на себе неизгладимые знаки этого тяжкого боя.
Глава XXIV
Как господин Найджела призвал его к себе
«Моя возлюбленная госпожа, — писал Найджел почерком, разобрать который могли только глаза любви, — на четвертой неделе Великого поста случилась преславная встреча между нашими людьми и многими благородными рыцарями и оруженосцами сих краев, каковая по милости Пречистой завершилась столь превосходной сечей, что ни один человек не в силах припомнить ничего более достойного. Много чести досталось сеньору Бомануару, а также немцу по имени Крокар, с коим, уповаю, мне доведется перемолвиться словом, когда я вновь сяду на коня, ибо он превосходнейший воин и всегда готов прибавить себе чести или помочь другому исполнить обет. Сам я чаял совершить с Божьей помощью третье малое деяние и обрести свободу поспешить к тебе, госпожа моя, однако удачи мне не было, и на первых же порах получил я такой удар и столь мало помощи оказал моим товарищам, что сердце мое скорбит и, боюсь, что не только я не снискал чести, но потерял ее. Вот я и лежу здесь с самого Благовещения и еще долго буду лежать, ибо пошевелить могу только одной рукой, но не горюй, возлюбленная госпожа, ибо святая Екатерина была к нам милостива. Ведь за столь краткий срок довелось мне совершить два достойных деяния: победить Рыжего Хорька и поспособствовать взятию разбойничьей крепости. Осталось еще лишь одно, и, как вернется ко мне здоровье, я не замедлю его найти. А до той поры, хоть глаза мои не могут тебя лицезреть, сердце мое всегда у твоих ног».
Так он писал на своем одре в замке Плоэрмель в последний месяц лета, однако успело настать следующее лето, прежде чем его разбитая голова зажила, а исхудалые члены вновь обрели прежнюю крепость. С отчаянием узнал он о нарушении перемирия и о битве под Мороном, в которой сэр Роберт Ноллес и сэр Уолтер Бентли сокрушили воспрявшую было Бретань. В битве этой сложили головы многие из тридцати жосленских бойцов. Затем, полный сил и светлых чаяний, он отправился на поиски знаменитого Крокара, объявившего, что он готов в любой день или в любую ночь выйти на поединок с любым человеком и драться с ним любым оружием. Но, увы, и тут судьба над ним посмеялась — незадолго до его выздоровления немец, объезжая нового коня, был сброшен в канаву и сломал себе шею. В той же канаве сгинула и последняя надежда Найджела незамедлительно совершить третий подвиг и освободиться от обета.
Вновь весь христианский мир замирился, люди пресытились войной, и лишь в далекой Пруссии, где тевтонские рыцари постоянно сражались с язычниками-литовцами, мог бы он осуществить свое заветное желание. Но для того чтобы отправиться в северный крестовый поход, нужны были деньги и рыцарская слава, и прошло еще десять лет, прежде чем Найджелу довелось увидеть воды Фрише-Хаффа со стены Мариенберга и выдержать пытку раскаленным блюдом, когда в Мемеле его привязали к священному камню. А пока его пламенной душе приходилось смиряться с гарнизонной службой в Бретани, и он лишь раз отдохнул от нее, когда отправился в замок отца Рауля и поведал сеньору Гробуа, как доблестно пал его сын у внутренних ворот замка Ла-Броиньер.
Когда же последняя надежда в сердце Найджела почти угасла, настало чудесное июньское утро, и в замок Вани, сенешалем которого он теперь был, прискакал гонец с письмом. Письмо содержало лишь несколько слов, коротких и ясных, как зов военной трубы. Чандос писал, что нуждается в своем оруженосце, ибо его знамя вновь развевается на ветру. Он в Бордо. Принц направляется с войском в Бержерак, откуда намерен вторгнуться во Францию. Без битвы дело не обойдется. О своем намерении они отправили весть доброму французскому королю, и он обещал оказать им достойную встречу. Пусть Найджел поторопится. Если войско уже выступит, ему надлежит поскорее нагнать его. У Чандоса сейчас три оруженосца, но он будет очень рад снова свидеться с четвертым, ибо за время их разлуки много о нем слышал, причем лишь то; что ожидал услышать о сыне столь доблестного отца. Вот что содержало письмо, и в это счастливое летнее утро солнце в Ванне засияло ярче, а синее небо стало еще синее.
Добраться из Ванна в Бордо оказалось не так-то просто: сообщения по морю между ними почти не было, а к тому же, хотя все храбрые сердца устремлялись на юг, ветер упорно дул против. Так что прошел добрый месяц, прежде чем Найджел наконец спрыгнул на пристань, заставленную бочонками гасконского вина, и помог свести Бурелета по сходням над светлыми водами Гаронны. Даже Эйлуорд не был такого скверного мнения о морских путешествиях, как могучий золотистый конь: он заржал от радости, уткнувшись мордой в протянутую ладонь хозяина, а потом звонко цокнул копытами по доброму твердому булыжнику. Рядом с ним, похлопывая по блестящему плечу, стоял Черный Саймон, не расстававшийся с Найджелом.
Но Эйлуорд? Где был Эйлуорд? Увы! Прошло уже два года с тех пор, как его вместе со всеми лучниками Ноллеса отправили на королевскую службу в Гиень, а так как грамоте он обучен не был, сквайр не знал, жив его испытанный товарищ или давно погиб. Бесспорно, Саймонс трижды кое-что слышал про него от странствующих лучников, говоривших, впрочем, одно и то же: он жив, здоров и недавно женился. (Однако первый назвал его жену белокурой, второй — смуглой и темноволосой, а третий и вовсе вдовой, а потому трудно было понять, что тут правда, а что нет.)
Оказалось, что войско выступило в поход уже месяц назад, но известия о нем приходили в Бордо ежедневно, понятные всем и каждому: в либуриские ворота непрерывно въезжали вереницы повозок, груженных добычей с юга Франции. В городе полно было пеших солдат (принц взял с собой только конников), и они с грустной жадностью провожали взглядом телеги, нагруженные дорогой мебелью, шелками, бархатом, гобеленами, разными украшениями, золотыми и серебряными изделиями, еще недавно составлявшими гордость многих замков в прекрасной Оверни и богатом Бурбонне.
