— Пусть он не беспокоится. Я прекрасно знаю, что это ему не очень по вкусу. Но он понимает, что в старости имеешь полное право на старческие причуды.
— Причуды?
— Если хочешь быть хоть немного интересной, приходится быть эксцентричной. Иначе станешь обыкновенной, никому не нужной старой каргой. Понимает он?
— Но почему Санта-Клаусы?
Этого Патрик действительно не понимал, и госпожа Петрен терпеливо, как ребенку, взялась ему объяснять:
— Он понимает, что с Санта-Клаусами все просто здорово, потому что их надо всего лишь раз в год вынуть и расставить. А большую часть года у меня здесь так чисто, как ему и не снилось. Но когда подходит Рождество и здесь везде Санта-Клаусы, то ко мне все время забегают толпы детей, а для старой клюшки вроде меня, у которой бывает не так много гостей, — душевная радость, когда маленькие, едва начавшие жизнь человечки названивают мне в дверь, чтобы посмотреть на Санта-Клаусов.
— А могу я спросить, как надолго госпожа Петрен выставляет своих Санта-Клаусов?
— Ну да, я начинаю расставлять их в середине октября, а заканчиваю убирать не раньше апреля. Хотя, думаю, он должен понимать — на то, чтобы их расставить, нужна минимум неделя, а то и две. Да и убрать выходит ничуть не скорее.
Патрик с легкостью мог себе представить, что эта процедура требует много времени. Он быстренько попробовал подсчитать, сколько их, но опять ошалел от пялившихся на него Санта-Клаусов, повернулся к госпоже Петрен и задал ей прямой вопрос:
— А сколько их здесь у вас, госпожа Петрен?
И получил быстрый и определенный ответ:
— Одна тысяча четыреста сорок три. Нет, извини, одна тысяча четыреста сорок два. Я грохнула одного вчера. Между прочим, одного из самых лучших, — сказала госпожа Петрен с явным огорчением.
Она быстро крутанулась, в ее глазах опять на доли секунды блеснуло солнце. С неожиданной силой она вцепилась в рукав Патрика и более или менее успешно двинулась вместе с ним в кухню. Да, возраст здорово согнул госпожу Петрен, и она буквально висела у него на рукаве, и в эту минуту Патрик явно предпочел бы, чтобы она лучше оглохла с возрастом.
— Мы сядем здесь. Уж к кому, к кому, а ко мне парни толпами не шастают, а сюда — на кухню — я их вообще не допускаю.
Патрик спросил, не надо ли помочь, был категорически отвергнут и сел на жесткий кухонный диван. Он уже смирился с мыслью о том, что сейчас его будут поить черт-те как сваренным кофе. Он опять выпучил глаза, когда увидел большую, сверкающую сталью, навороченную кофеварку, которая красовалась на кухонном столе.
— Какой он хочет: капуччино, латте
[11]
или, может, двойной эспрессо? Похоже, что он в этом нуждается.
В ответ Патрик лишь немо кивнул. Госпожа Петрен явно получила кучу удовольствия от его изумления.
— А что он ожидал? Бабушкину кофемолку и котелок образца сорок третьего года? Не стоит думать, что старая карга вроде меня не получает удовольствия от жизни и от хороших вещей. А эту кофеварку мне сын подарил на Рождество, пару лет назад. И, должна сказать, здорово получилось. Иной раз окрестные старухи в очередь ко мне выстраиваются, чтобы кофейку попить.
Она ласково похлопала по сверкающему боку кофеварки, которая жизнерадостно побулькивала, и плеснула еще молока в уже поднявшуюся молочную пенку.
Пока кофе варился, на столе внезапно начала материализоваться фантастическая выпечка разных видов — одна за другой. И не какая-нибудь ерунда вроде финского хвороста или микроскопических карлсбадских крендельков — ничего подобного: булочки с корицей, пышные маффины,
[12]
щедро облитые глазурью шоколадные пирожные, воздушные меренги.
[13]
И по мере того как вся эта роскошь выстраивалась перед Патриком, глаза у него раскрывались все шире и шире, а рот постепенно наполнялся слюной — настолько, что он уже боялся, как бы она не начала капать на стол. Госпожа Петрен разулыбалась, когда увидела выражение его лица, поставила перед Патриком чашку горячего, душистого свежеприготовленного кофе и устроилась напротив, на деревянном стуле с высоченной прямой спинкой.
— Я так понимаю, он хочет поговорить со мной о той красоточке из дома через дорогу. Ну да, я же ведь говорила с его комиссаром и рассказала все то немногое, что я знаю.
Патрик заставил себя оторваться от глазированного пирожного, в которое он как раз впился, и ему пришлось облизать зубы, прежде чем он смог открыть рот.
— Да, может быть. Не будет ли госпожа Петрен столь любезна, чтобы рассказать о том, что она видела? Ничего, если я включу диктофон?
Он нажал на кнопку записи и терпеливо ждал, пока госпожа Петрен ответит.
— Да, конечно, само собой. Так, это была пятница, двадцать пятое января, полседьмого. Ты лучше спрашивай, а то мне так трудновато.
— Почему вы так уверены насчет даты и времени? Ведь уже прошло порядочно времени.
Патрик выдержал еще одну паузу.
— Ну, у меня как раз был день рождения. Так что приехал сын с семьей, привез подарки, мы посидели, поели торт. А потом они уехали, как раз перед новостями полседьмого на четверке. Вот тогда я и услышала, что там снаружи что-то происходит. Я подошла к окну, которое смотрит на холм и выходит на дом той красоточки, и тогда-то я его и увидела.
— Андерса?
— Андерса-художника, да. Пьяный в дым. Орал как сумасшедший и колотил в дверь. Потом она его все же впустила, и стало тихо. А орал он там дальше или перестал орать — я про это ничего не знаю. Из дома ничего слышно не было.
Госпожа Петрен заметила, что тарелка Патрика опустела, и моментально поставила перед ним булочки с корицей. Он не заставил себя упрашивать, а просто взял верхнюю булочку из внушительной горки на тарелке.
— А госпожа Петрен абсолютно уверена в том, что это был Андерс Нильссон? Никаких сомнений по этому поводу?
— Да нет. Я эту каналью очень хорошо знаю. Он сюда прискакивал что вовремя, что не вовремя. Да и сколько раз я его раньше видела на площади с местной пьянью. Только я никак не пойму, что у них могло быть общего с Александрой Вийкнер. Эта красоточка была совершенно не про него: и шикарная, и воспитанная. Еще девочкой она часто ко мне забегала, я ее поила соком и угощала булочками. Вот как раз на этом диване она обычно и сидела. И с ней дочка Туре, как же там ее зовут…
— Эрика, — сказал Патрик с набитым булочкой ртом и почувствовал, как у него защекотало внутри от одного лишь упоминания ее имени.
