— У нас появились совершенно другие денежные возможности, когда Карл-Эрик начал работать на новом месте, и мы просто хотели дать Алекс все самое лучшее, — сказала Биргит.
— А разве в Гётеборге нет хороших школ? Почему Швейцария?
Патрик неумолимо задавал свои вопросы, и Карл-Эрик не мог не восхищаться его профессионализмом и настойчивостью. Когда-то он сам был таким же молодым и горел энтузиазмом, но сейчас Карл-Эрик чувствовал только усталость.
Биргит продолжила:
— Ну конечно же есть. Но мы в первую очередь подумали о том, какие знакомства и связи у нее могут появиться в такой школе: там даже учились два принца. Такие контакты значат в жизни очень много.
— Вы были в Швейцарии вместе с ней?
— Да, конечно, с ней, записали ее в школу, если ты это имеешь в виду. Конечно.
— Да нет, это не совсем то, о чем я хотел спросить. — Патрик на всякий случай посмотрел на свои записи в блокноте. — Александра закончила учебу в весеннем семестре семьдесят седьмого года. А зачислена в школу-интернат весной семьдесят восьмого, и в то же самое время Карл-Эрик начал работать здесь, в Гётеборге. Мой вопрос заключается в следующем: где вы были целый год между этими датами?
На лбу Хенрика появилась морщинка, и он переводил взгляд с Биргит на Карла-Эрика. Оба избегали его взгляда, а Карл-Эрик чувствовал режущую боль в сердце, которая медленно набирала силу.
— Я не понимаю, чего ты добиваешься этими вопросами? Какое отношение к расследованию имеет, в каком году мы уехали — в семьдесят седьмом или семьдесят восьмом? Наша дочь мертва, а ты приходишь сюда и допрашиваешь нас, будто мы преступники. Должно быть, тут просто какая-нибудь ошибка, кто-нибудь неправильно написал. Наверное, так. Мы приехали сюда осенью семьдесят седьмого, и тогда же Александра начала учиться в школе в Швейцарии.
Патрик с сожалением посмотрел на Биргит, которая нервничала все больше.
— Мне очень жаль, госпожа Карлгрен, что я доставляю вам неприятности. Я знаю, что вам сейчас очень трудно, но я должен задавать эти вопросы — такая у меня работа. Согласно моим данным, вы приехали сюда не раньше весны семьдесят восьмого, и в течение всего предшествовавшего года ничто не указывает на то, что вы находились в Швеции. Итак, я обязан спросить снова: где вы были между весной тысяча девятьсот семьдесят седьмого и весной тысяча девятьсот семьдесят восьмого года?
Отчаяние во взгляде Биргит молило о помощи, но Карл-Эрик знал, что больше она от него этой помощи не получит. Он знал также и то, что она быстро сломается, — и выбора у него не оставалось. Он горестно посмотрел на свою жену и кашлянул.
— Мы были в Швейцарии: я, моя жена и Александра.
— Молчи, Карл-Эрик, больше ничего не говори.
— Мы уехали в Швейцарию, потому что наша двенадцатилетняя дочь была беременна.
Его не удивило, что Патрик Хедстрём в замешательстве уронил ручку, пораженный ответом. Одно дело, что полицейский вычислил или подозревал, и совсем другое — услышать это, произнесенное вслух. Как иначе можно еще реагировать, услышав такую ужасную вещь.
— Мою дочь изнасиловали, воспользовались ее доверчивостью. Она была всего лишь ребенком.
Его голос сорвался, он крепко сжал руки и впился ногтями в ладони, чтобы лучше контролировать себя. Чуть погодя Карл-Эрик почувствовал, что в состоянии продолжать. Биргит больше ни разу не посмотрела на него: сейчас уже ничего нельзя вернуть и нет пути назад.
— Мы замечали, что что-то стало не так, но не знали, в чем дело. Раньше она всегда была веселая, жизнерадостная, но в начале шестого класса все изменилось — Александра стала тихой и замкнутой. К нам домой перестали приходить ее друзья, она пропадала часами, и мы не знали где. Нас это не очень сильно обеспокоило: мы думали, что она переживает какой-то возрастной кризис, может, переходный период от ребенка к подростку — я не знаю. — Карл-Эрик вынужден был опять остановиться и откашляться. Боль в груди становилась все более тянущей. — О том, что Александра беременна, мы узнали, когда она была на четвертом месяце. Конечно, мы должны были заметить признаки раньше, но кто бы мог подумать. Мы себе даже представить не могли…
— Карл-Эрик, пожалуйста.
Лицо Биргит было похоже на серую маску. Хенрик сидел совершенно оглушенный, не в силах поверить в то, что услышал. Да и как в это можно поверить? Карл-Эрик и сам понимал, каким невероятным все это кажется, когда слышал свои произнесенные вслух слова со стороны. Почти двадцать три года он не давал им вырваться наружу, и они грызли его изнутри. Ради Биргит он возложил на себя это бремя, но теперь слова высвободились и лились безостановочно.
— Мысль об аборте не приходила нам в голову. Ни разу. Учитывая обстоятельства. Мы не дали Александре никакого выбора, хотя, возможно, сегодня бы он у нее был. Мы никогда не спрашивали ее, что она чувствует или чего она хочет. Мы все сделали сами: забрали ее из школы, уехали за границу и оставались там до тех пор, пока она не родила ребенка. Никто ничего не узнал, а иначе «что же люди скажут».
Он сам заметил, как горько прозвучали последние слова. Это было самое важное. Это даже перевешивало счастье и благополучие их собственной дочери. Он не мог возложить всю вину за этот выбор на Биргит. Из них двоих она всегда лучше разбиралась в том, как вещи выглядят со стороны, но спустя годы угрызений совести и самобичевания он признавался самому себе, что это он позволил Биргит настоять на своем ради одного-единственного желания — сохранить благопристойный фасад. Он почувствовал, как желчь поднялась к горлу, с трудом проглотил комок и продолжил:
— После того как Александра родила ребенка, мы оформили ее в школу-интернат, приехали обратно в Гётеборг и продолжили нашу жизнь.
Слова падали одно за другим, как капли горечи и самоосуждения. Глаза Биргит, полные гнева, может быть, даже ненависти, впились в Карла-Эрика, словно она усилием воли пыталась заставить его замолчать. Но Карл-Эрик знал, что все происходящее сейчас началось в тот самый момент, когда Александру нашли мертвой в ванне. Он предвидел, что они будут копать с самого начала, перевернут каждый камень и вытащат на свет божий все, что тщательно скрывалось, так что будет лучше, если они расскажут правду сами, своими собственными или, как получилось, его словами. Может быть, им надо было сделать это раньше, но много времени ушло на то, чтобы собраться с мужеством. Телефонный звонок Патрика Хедстрёма стал той последней каплей, в которой он нуждался.
Он знал, что выпустил многое, но усталость лежала на нем тяжелым покрывалом, и он предоставил на усмотрение Патрика продолжать и задавать вопросы, чтобы заполнить лакуны. Он откинулся на спинку кресла и крепко вцепился в подлокотники. Первым заговорил Хенрик, его голос заметно дрожал:
— Почему вы мне ничего не рассказали? Почему Александра ничего не рассказала? Я знал, что она что-то скрывала, но чтобы такое…
Карл-Эрик приподнял руки жестом смирения. Ему нечего было сказать мужу Алекс. Патрик изо всех сил старался сохранять профессиональную невозмутимость, но все же было заметно, что он потрясен. Он поднял ручку с пола и попробовал сосредоточиться на своем блокноте.
