— Ты нам звонил, так что давай начинай рассказывать, — сказал Ёста.
— Да уж, тебе же будет лучше, если начнешь выкладывать, и побыстрей, — добавил Эрнст со своей обычной агрессивностью.
Ёста взглядом попытался дать ему понять, что давить на парня не следует. Тут совершенно не требовались Эрнстовы штучки.
— Ну да, я там сказал девахе в участке, ну, мы с Кеннеди вроде как облажались вчера.
«Значит, облажались», — подумал Ёста. Да, судя по всему, парня использовали втемную.
— Да, и что же произошло? — поощрил Ёста парня продолжать.
— Ну, мы, типа, слегка помяли того перца, что в родственниках у Якоба.
— Йохана Хульта?
— Ну да, вроде как его.
И парень продолжал взволнованно:
— Гадом буду, я не думал, что Кеннеди его так отделает, мне он лапши навешал, что ему, типа, перетереть надо с тем перцем и пугнуть его чуток, и все, и все дела.
— Но все вышло по-другому? — Ёста постарался, чтобы его вопрос звучал участливо, но у него ничего не получилось.
— Да, он, типа, мне впаривал, какой Якоб клевый и что тот, который Йохан, Якобу подставу заделал, и что все это лажа, и что Кеннеди хотел, чтобы он от этого отказался. А когда он Кеннеди, типа, послал, тот и начал его месить.
Лелле остановился, чтобы перевести дух. Ёста изо всех сил надеялся, что все понял правильно, хотя полной уверенности у него не было: нынешняя молодежь по-людски разговаривать просто не умеет.
— Ну а ты-то сам что там делал? В садике цветочки нюхал? — спросил Эрнст грубо и тут же получил еще один предупреждающий взгляд от Ёсты.
— Я, типа, его держал, — сказал Лелле тихо. — Я его держал за руки, чтобы он не мог отбиваться. Но я же не знал, что у Кеннеди крыша поехала, гадом буду.
Он перевел взгляд с Ёсты на Эрнста.
— Что теперь со мной будет? Что, меня из коммуны заберут и заметут в тюрягу?
Ёста видел, что этот здоровенный парень готов заплакать, он стал похож на маленького испуганного мальчика. И Ёсте не потребовалось делать над собой усилие, чтобы говорить с ним мягко, по-отечески.
— Мы разберемся со всем этим немного позже и, я думаю, сможем все решить. А сейчас нам пора побеседовать с Кеннеди. Ты можешь подождать здесь, пока мы съездим и заберем его, или посидеть в машине. Как хочешь, выбирай сам.
— Я лучше в тачке побуду, — сказал Лелле. — Ребята все равно узнают, что это я на Кеннеди настучал.
— Ну ладно, тогда поехали.
Они подъехали к дому. Та же женщина, которая открывала Ёсте и Мартину утром, опять стояла в дверях, и на этот раз ее раздражение заметно выросло.
— Ну а сейчас-то вам что надо? Нам теперь что, для полицейских специального швейцара заводить? По-моему, это просто неслыханно, после долгих лет нашего плодотворного сотрудничества с полицией это…
Ёста поднял руку, прерывая ее, очень серьезно и официально он сказал:
— У нас сейчас нет времени для дискуссий. Нам нужно побеседовать с Кеннеди, и немедленно.
Женщина моментально поняла, что он не шутит, и тут же позвала Кеннеди. Когда она обратилась к ним снова, тон у нее был значительно менее агрессивный:
— А что такого с Кеннеди? Он что-нибудь сделал?
— Вы все потом узнаете, в деталях, — сказал Эрнст сурово. — Сейчас мы должны отвести этого хлопца в участок и побеседовать с ним там. И того здорового парня, Лелле, мы тоже забираем с собой.
Из-за деревьев появился Кеннеди и подошел к ним. В темных брюках, белой рубашке, с идеальной прической, он казался мальчиком из английской школы-интерната. Примерный молодой человек, уж никак не клиент исправительного учреждения. Идиллическую картину нарушали лишь ссадины на костяшках пальцев. Ёста внутренне сжался. Черт подери, вот что он заметил тогда, вот что его мучило.
— Чем могу помочь, господа? — спросил Кеннеди, стараясь сохранять невозмутимость.
Его голос был очень спокоен и хорошо модулирован, даже, может быть, слишком. Ему явно приходилось делать над собой усилие, и это портило весь эффект.
— Мы поговорили с Лелле, и он нам все рассказал, так что тебе, как ты понимаешь, придется проехать с нами в участок.
Кеннеди кивнул, молча принимая неизбежное. Якоб многому его научил и, в частности, тому, что человек должен отвечать за последствия своих поступков, если хочет быть достойным перед глазами Господа. Он с сожалением огляделся вокруг в последний раз: он будет скучать по этому месту.
Они молча сидели напротив друг друга. Марита забрала детей и уехала в Вестергорден ждать Якоба. За окном весело щебетали птицы, но в доме висела тягостная тишина. На крыльце по-прежнему стояли сумки. Лаине не могла уехать, не убедившись, что с Якобом все в порядке.
— Линда не звонила, ничего не рассказывала? — неуверенно спросила Лаине.
Она боялась нарушить шаткое неустойчивое перемирие между нею и Габриэлем.
— Нет, пока еще нет. Бедная Сольвейг, — сказал Габриэль.
Лаине тут же подумала о том, как эта бедняжка годами тянула из нее деньги, но ничего не сказала. Все-таки, как мать, она сочувствовала сейчас Сольвейг, ведь с ее сыном случилась беда.
— А ты не думаешь, что с Якобом тоже?.. — Она не смогла договорить, слова застревали у нее в горле.
Совершенно неожиданно для Лаине Габриэль накрыл своей ладонью ее руку:
— Нет, я так не думаю. Ты же слышала, что полицейский сказал. Он просто где-нибудь затаился и размышляет, а ему, как ни крути, есть над чем подумать.
— Да, это точно, — сказала Лаине с горечью.
Габриэль ничего не ответил и продолжал держать ее за руку. В этом жесте было что-то глубоко утешительное, и Лаине тут же подумала, что первый раз за все эти годы она видит такую нежность от Габриэля. Теплое ответное чувство моментально заполнило ее, но к нему примешивались боль и горечь. Она не хотела оставлять его. Она по собственной инициативе решила оставить Габриэля, чтобы избавить его от необходимости вышвыривать ее вон. Но сейчас Лаине сомневалась в том, что поступила правильно. А потом Габриэль убрал руку, и это мгновение прошло.
— Ты знаешь, сейчас, задним числом, я могу сказать, что всегда чувствовал, что Якоб больше похож на Йоханнеса, чем на меня. Но мне казалось, что это шутка судьбы: со стороны могло показаться, что Эфроим и я более близки друг другу, чем он и Йоханнес. Отец жил здесь с нами, и я унаследовал деньги и хозяйство, но все было неправильно. И то, что они так часто ругались, означало лишь, насколько они на самом деле похожи. Иногда появлялось такое ощущение, что Эфроим и Йоханнес — один и тот же человек, а я всегда в стороне, как чужой. Так что когда родился Якоб, я заметил, как в нем много и от моего отца, и от моего брата. Я подумал, что наконец-то и для меня открылась возможность вступить в компанию. Если бы я сумел крепко привязать к себе сына и по-настоящему почувствовать его, то, по-моему, я бы словно приблизился к Эфроиму и Йоханнесу, встал бы рядом с ними.
