Весь вечер она думала об Эрике Франкеле. Эрика была не особенно хорошо с ним знакома, но одно несомненно: Эрик и его брат Аксель составляли неотъемлемую часть общественной жизни в Фьельбаке. «Докторские сыновья» — их так и называли в городке, хотя прошло уже не меньше пятидесяти лет с тех пор, как их отец работал здесь врачом, и не меньше сорока, как он ушел из жизни.
Сравнительно недавно она была у них. Братья жили в старом родительском доме, оба не женаты, и у обоих одно и то же хобби — пламенный интерес к нацистской Германии, хотя у каждого по-своему.
Эрик преподавал историю в старших классах, а после ухода на пенсию продолжал собирать коллекцию, посвященную нацизму. Аксель, старший брат, был как-то связан с центром Симона Визенталя. Она слышала, что у него во время войны были какие-то крупные неприятности.
Сначала она позвонила Эрику и рассказала о своей находке, подробно описала медаль и спросила, не может ли он помочь выяснить ее происхождение — она нашла ее в вещах покойной матери. Помнится, ее ошарашила его реакция. Он долго молчал. Она несколько раз крикнула «алло!» в трубку: решила, что он куда-то ушел. Потом Эрик странным тоном попросил принести ему медаль, чтобы он мог на нее посмотреть. Ее это почему-то насторожило — долгое молчание, странная искусственная интонация. Но она ни слова не сказала Патрику — решила, что все себе напридумывала. Тем более что, когда она приехала, все прошло довольно буднично. Эрик вежливо ее встретил и пригласил в библиотеку. Она показала ему медаль. Он с умеренным интересом повертел награду в руках, потом долго разглядывал в лупу и попросил разрешения временно оставить у себя — ему, как он сказал, надо собрать кое-какую дополнительную информацию. Конечно, конечно, в этом весь смысл.
Он показал ей свою коллекцию. Со странной смесью страха и интереса Эрика разглядывала предметы, так тесно связанные с жутким недавним прошлым. Наконец решилась спросить: почему человек, очевидно ненавидящий это прошлое и все, что с ним связано, окружил себя вещами, ежеминутно о нем напоминающими?
Эрик ответил не сразу. Он задумчиво водил пальцем по фуражке с эмблемой СС, формулируя ответ.
— Как бы вам сказать… Я не очень верю в человеческую память, — сказал он наконец. — Без напоминаний, без вещей, которые можно потрогать или хотя бы посмотреть на них, мы легко все забываем… особенно то, что хотим забыть. Это собрание напоминаний. И еще кое-что… Мне очень не хотелось бы, чтобы на эти вещи кто-то смотрел другими глазами. С восхищением…
Эрике показалось, что она поняла его мысль. А может быть, и не совсем. Она пожала ему руку, поблагодарила и ушла.
А теперь он мертв. Не просто мертв — убит. Может быть, вскоре после ее посещения. Патрик сказал, что старик там сидел мертвый все лето. Точно неизвестно, но, скорее всего, так.
И теперь она опять вспомнила поразившие ее при первом разговоре интонации Эрика.
— А ты не знаешь, медаль нашли?
Патрик удивленно уставился на нее.
— Я об этом даже не подумал. Понятия не имею. Но на первый взгляд никаких признаков ограбления. А даже если это ограбление, кому нужна старая нацистская медаль? Это же не раритет… Наверняка сохранилось немало таких побрякушек.
— Да… скорее всего, ты прав, — медленно произнесла Эрика, не в силах справиться с неприятным чувством, которое вряд ли смогла бы определить. Жалость? Страх? Настороженность? — Позвони завтра в отдел и спроси насчет медали.
— Не знаю… Не думаю, чтобы они специально искали какую-то медаль. Узнаем потом у его брата. Наверняка лежит где-то.
— Да… у Акселя. А где он, кстати? Что же, его, значит, не было все лето?
Патрик пожал плечами.
— Если ты не забыла, у меня родительский отпуск. Можешь позвонить Мельбергу и спросить.
— Очень остроумно! — фыркнула Эрика, но тревога не отпускала. — И все же странно. Почему Аксель его не нашел?
— Ты же сама сказала, что, когда ты приходила к Эрику, брат был в отъезде.
— Да… Эрик сказал, что брат уехал за границу. Но это было в начале июня.
— А почему тебя это беспокоит? — Патрик покосился на телевизор. Сейчас начнется его любимая программа «Наконец-то дома».
— Да не знаю я!
Эрика и сама не могла объяснить, откуда взялось это странное беспокойство, но все время вспоминала долгое молчание Эрика. Слышала его слегка дрожащий голос, когда он попросил ее зайти и показать медаль. Что-то его либо взволновало, либо испугало. Медаль.
Она села у телевизора и попробовала сосредоточиться на столярных достижениях Мартина Тимелля.
[2]
С ее точки зрения, дело у него шло не особенно.
— Ты бы только видел, дед! Этот черножопый хотел пролезть без очереди. Я его одним ударом срубил, а потом еще врезал ногой по яйцам. Он потом там с четверть часа валялся!
— И чего ты этим добился, Пер? Помимо того, что тебя могут осудить за нанесение телесных повреждений и отправить в колонию для несовершеннолетних? Ты не только не помог, но и навредил — симпатий никаких твой поступок ни у кого не вызовет, а наши противники только этого и ждут. — Взгляд Франца был суровым и холодным.
Иногда он просто не знал, как обуздать эти подростковые гормональные бури. И потом… он же был совершенным невеждой, этот парень. Армейские штаны, грубые сапоги, бритая голова — а за всем этим прячется пугливый пятнадцатилетний подросток. Чистый лист бумаги… Он и понятия не имеет, как устроен мир. Понятия не имеет, что разрушительные импульсы нужно подавлять, вернее — не подавлять, а копить и направлять, в один прекрасный день они станут копьем, направленным в самое сердце прогнившего общества.
Мальчик смущенно повесил голову. Они сидели на ступеньках крыльца. Франц знал, что паренек своим поступком хотел произвести впечатление главным образом на него, и именно поэтому считал своим долгом раз и навсегда объяснить мальчику, в чем его ошибка. Мир холоден и безжалостен, и победителями могут стать только сильные.
И в то же время Франц очень любил внука. Он положил руку на плечи Пера — худые плечи подростка. Пер унаследовал его конституцию — высокий, худой, с узкими плечами. Никакая силовая гимнастика этого не исправит.
— Всегда надо сначала подумать, — сказал Франц заметно мягче. — Сначала подумать, а уже потом действовать. Слово, а не кулаки — вот наше оружие. Насилие в самую последнюю очередь.
Он обнял его посильнее. Пер на секунду прислонился к нему, как он всегда делал, когда был маленьким, но сразу отодвинулся — он уже мужчина. Никаких телячьих нежностей. И самое важное — чтобы дед им гордился.
— Я знаю, дед. Я просто из себя вышел — а чего он лезет без очереди? Они везде лезут. Думают, весь мир им принадлежит, а уж Швеция — и подавно. Это меня и злит.
