— Далеко вас занесло, — усмехнулся парень. — Меня зовут Петер Линдгрен.
Он обошел письменный стол, сел и показал им на стулья — садитесь.
Мартин постарался запомнить имя и фамилию — надо будет сразу пробить по компу. Интуиция подсказывала — что-то обязательно найдется.
— Так что вы хотите?
— Мы расследуем убийство человека по имени Эрик Франкель. Вам знакомо это имя? — Паула усилием воли заставила себя выдерживать нейтральный тон.
Что-то в этом типе вызывало у нее почти непреодолимое отвращение. По-видимому, решила она, он испытывает к ней сходные чувства.
— А вы считаете, оно должно быть мне знакомо?
— Да, мы считаем, это имя должно быть вам знакомо, — поспешил перехватить инициативу Мартин, заметив искры гнева в глазах Паулы. — Вы имели с ним… определенного рода контакты. Короче говоря, вы ему угрожали. Я имею в виду «Друзей Швеции», не вас лично. Но вы, конечно, об этом и понятия не имеете? — спросил он, стараясь, чтобы вопрос прозвучал иронично.
Петер Линдгрен покачал головой.
— Прямо в точку. Не имею. И имя, которое вы назвали, мне ничего не говорит. А у вас есть какие-нибудь доказательства, что мы ему угрожали? — Он усмехнулся.
Мартин был не очень готов к этому вопросу, но быстро нашелся.
— Что у нас есть, чего у нас нет — вас на сегодняшний день не касается. Мы знаем, что вы угрожали Эрику Франкелю. Мы также знаем, что один из членов вашей организации, Франц Рингхольм, был знаком с убитым и предупреждал его об опасности.
— Я бы на вашем месте не принимал Франца всерьез, — сказал Петер Линдгрен с опасным блеском в глазах. — Он, конечно, занимает в нашей организации высокий пост, но он уже не молод… Я бы сказал, далеко не молод, и скоро на его место придут другие люди, помоложе. Наступают новые времена, правила игры меняются, а такие динозавры, как Франц, естественно, не успевают следить за новыми веяниями.
— Но вы-то успеваете следовать новым правилам? — спросил Мартин.
Петер Линдгрен развел руками.
— Искусство политики в том и заключается, что человек чувствует, когда следовать правилам, а когда их нарушать. Важна цель — победа добра над злом.
— А добро, по-вашему, это… — Паула сама почувствовала, какая ярость вибрирует в ее голосе, и получила подтверждение в виде предостерегающего взгляда Мартина.
— А добро — это создание общества, которое будет намного лучше, чем мы имеем сейчас, — спокойно сказал Линдгрен. В отличие от Паулы он не дал себя завести. — Те, кто правит этой страной, не оправдали оказанного им доверия. Они позволили чуждым для нашей страны силам занять слишком большое место в обществе. Все настоящее, исконно шведское, загнано в угол. — Он со скрытым вызовом посмотрел на Паулу, и она сглотнула, чтобы не вступить в перепалку.
Сейчас не время и не место. И она прекрасно понимала, что Линдгрен ее провоцирует.
— Но мы чувствуем — ветер поменял направление, — продолжил он. — Люди все яснее понимают, что общество катится в бездну. И оно там окажется, если мы будем продолжать эту бездумную политику, если мы позволим власть имущим разрушить все то, что с таким трудом создали предыдущие поколения.
— И каким же образом… чисто теоретически… старик, бывший учитель истории на пенсии, мог представлять какую-то угрозу этому вашему… лучшему обществу?
— Чисто теоретически… — повторил Линдгрен. — Чисто теоретически — никакой угрозы. Но если он распространяет ложь, которую после войны сварганили победители, на это мы закрывать глаза не имеем права.
Мартин хотел что-то сказать, но Линдгрен предостерегающе поднял руку.
— Все эти фотографии, все эти так называемые документальные фильмы о концлагерях откровенно сфабрикованы. Все это ложь, которую поколение за поколением вдалбливают в головы молодежи. И знаете зачем? А затем, чтобы затемнить исходную идею. Единственно верную и неопровержимую идею. Историю, как известно, пишут победители. Вот они и сделали все, чтобы утопить правду в крови, исказить и изуродовать истину, чтобы никто и никогда не задал себе вопрос: правое ли дело победило в той войне? И Эрик Франкель, судя по вашим словам, активно участвовал в этой пропаганде. Поэтому… чисто теоретически, — он едва заметно ухмыльнулся, — чисто теоретически такие, как Эрик Франкель, стоят на пути к созданию настоящего, справедливого общества.
— Но вы… ваше справедливое общество никогда и ничем ему не угрожало? — Мартин ни секунды не сомневался, что за ответ он получит.
— Нет. Мы ему не угрожали. Мы работаем исключительно демократическими методами. Программы партии. Избирательные бюллетени. Все остальное не имеет к нам никакого отношения.
Паула вцепилась руками в колени. Она вспомнила, где видела это же выражение глаз. Люди из тайной полиции, арестовавшие ее отца.
— Что ж… не будем больше отнимать время. — Мартин поднялся со стула. — Уддевалльская полиция дала нам имена и других членов правления, так что мы поговорим и с ними.
— Само собой. — Линдгрен кивнул и тоже встал. — Только никто вам ничего другого не скажет. А что касается Франца… не стоит обращать слишком много внимания на его слова. Он принадлежит прошлому.
Эрика никак не могла сосредоточиться — она неотрывно думала о матери. Собрала все распечатки в стопку, фотографию из газеты положила сверху. Ее охватило чувство безнадежности. Можно сколько угодно глядеть на эти лица, но ответа она не получит. Она поднесла снимок почти к глазам и начала внимательно изучать детали. Эрик Франкель. Напряженно уставился в камеру. Вид у него очень печальный. Эрика решила, что это из-за ареста брата. Но странно — когда она была у него в июне, он произвел на нее такое же впечатление — был печален и серьезен.
Она перевела взгляд на юношу рядом с Эриком. Франц Рингхольм. Красивый парень… даже очень красивый. Светлые вьющиеся волосы, довольно длинные. Наверняка длиннее, чем предпочли бы его родители. Широкая приветливая улыбка. Интересно — он по-дружески положил руки на плечи стоящих по обе стороны товарищей, но им это, по-видимому, не особенно нравится.
И наконец, справа от Франца ее мать, Эльси Мустрём. Эрика долго всматривалась в ее лицо: выражение мягче и приветливее, чем Эрика привыкла видеть в детстве, смущенная, с оттенком легкого недовольства улыбка. Скорее всего, по поводу руки Франца на ее плече.
«Какая милая… — с грустью подумала Эрика. — И такая добрая…»
Та Эльси, которую она знала, была холодной и недоступной. Эрика осторожно провела пальцем по фотографии. Все могло бы быть по-иному… что случилось с этой девочкой, куда делась ее очевидная мягкость и теплота? В какой момент застенчивость уступила место равнодушию? Почему она никогда не могла заставить себя обнять и приласкать дочерей вот этими руками, которые видны из-под коротких рукавов платья в мелкий цветочек?
Бритта. Единственная, кто не смотрит в камеру. Она повернулась к Эльси. Или к Францу — по снимку определить невозможно. Эрика потянулась и достала лежавшую на другом конце стола лупу. Ей не сразу удалось добиться резкости. Все равно — точно сказать невозможно, но впечатление такое, что Бритта чем-то расстроена. Или даже возмущена. Углы рта опущены, такое ощущение, что она стиснула зубы. Да… Эрика была почти уверена, что не ошибается. На кого же она смотрит? На Эльси или на Франца?
