— Это я уже знаю… Дальше что?
— Отец Эльси нашел ему работу на каботажном баркасе, но почти все свободное время он проводил с нами. Мы, конечно, были на пару лет помоложе, но ему это, похоже, не мешало. Ему с нами было хорошо… Особенно с некоторыми из нас.
Челль, зная, что отец имеет в виду, удивился горечи, прозвучавшей в его голосе, — через шестьдесят лет!
— Например, с Эльси, — сухо сказал он.
— А ты-то откуда знаешь? — Франц был удивлен не меньше: он и сейчас ощутил укол ревности.
— Знаю… Продолжай.
— Да… с Эльси. И раз уж ты знаешь, то наверняка поймешь, что мне это было не особенно по душе.
— А вот этого я не знал.
— Что было, то было. Мне очень нравилась Эльси. Но она выбрала его. И самое забавное, что Бритта была влюблена в меня, но я не обращал на нее внимания. Конечно, я мог бы с ней переспать. Но что-то мне подсказывало, что хлопот потом не оберешься, так что я предпочел воздержаться.
— Очень деликатно с твоей стороны. — Челль не удержался от иронии. — И что было потом?
— А что потом?.. Древняя как мир история: он наобещал ей с три короба и смылся в Норвегию, якобы искать семью. Найду, дескать, семью и вернусь. До сих пор возвращается. — Франц криво усмехнулся.
— Ты хочешь сказать, что Ханс обманул Эльси?
— Честно говоря, Челль, не знаю. Не знаю… Не забывай — дело было шестьдесят лет назад, и мы были совсем детьми. Может, он и в самом деле собирался вернуться, но помешали обстоятельства. А может, и с самого начала решил не возвращаться. Кто его знает? — Франц пожал плечами. — Но твердо знаю одно: он всем нам обещал вернуться, как только найдет свою семью. И знаешь, я почти о нем и не вспоминал. Эльси — да, Эльси очень тяжело перенесла эту историю. Мать постаралась поскорее пристроить ее в какое-то училище. А что было дальше — откуда мне знать: я уехал из Фьельбаки… Да ты и сам знаешь, что было дальше.
— Уж это-то я знаю, — мрачно сказал Челль. Ему опять представились серые тюремные ворота.
— Не понимаю, какой интерес может это представлять для тебя. Приехал и приехал, потом исчез — и все. И никто из нас о нем после этого слыхом не слыхивал. Что здесь интересного для тебя?
— Я уже сказал, что это тебя не касается, — грубо ответил Челль. — Но можешь быть уверен, что, если в этой истории что-то есть, я дойду до самого дна.
— Не сомневаюсь, Челль, — устало кивнул Франц. — Ни минуты не сомневаюсь.
Челль посмотрел на руку отца, бессильно лежащую на подлокотнике кресла, — руку глубокого старика. Морщинистую, жилистую, с возрастными пигментными пятнами. Та рука, за которую он держался, гуляя в лесу, была совсем другой — гладкой, сильной, теплой, надежной.
— Похоже, будет грибной год, — услышал он собственный голос и, заметив удивление Франца, удивился сам — зачем он это сказал?
— Скорее всего, да, Челль. Год, похоже, будет грибной.
Он паковал вещи с военной тщательностью, выработанной за многие годы непрерывных разъездов. Все должно быть предусмотрено. Небрежно уложенные брюки — лишние полчаса у сверхпортативной гостиничной гладильной доски. Ненадежно закрученный колпачок на тюбике зубной пасты — катастрофа. Все должно быть пригнано и уложено безупречно.
Аксель присел на постель рядом с большим чемоданом. В детстве это была его комната, но он многое здесь поменял. Моделям аэропланов и журналов с комиксами вряд ли было место в комнате взрослого, занятого серьезной работой мужчины. Интересно, вернется ли он сюда когда-нибудь… Последние недели дались ему нелегко, лучше бы не возвращаться, но почему-то у него было чувство, что это его долг — вернуться.
Он встал и пошел в спальню Эрика — последнюю комнату в длинном коридоре на втором этаже. Присел на кровать брата и невольно улыбнулся. Спальня была набита книгами — а как же иначе? Полки прогибались под тяжестью книг, мало этого, книги лежали штабелями и на полу. Ко многим были прилеплены цветные листочки. Эрик… ему никогда не надоедали его книги, факты, даты и та виртуальная действительность, которая в них заключалась. В каком-то смысле ему было легче жить. Эту действительность можно было прочитать — черным по белому. Никаких серых зон, никаких ускользающих то ли фактов, то ли обманок, никакой моральной двусмысленности — ничего из того, с чем Аксель сталкивался ежедневно. Конкретные факты. Битва при Гастингсе — 1066 год. Наполеон умер в 1821 году. Капитуляция Германии — 9 мая 1945 года. Аксель взял книгу, так и оставшуюся лежать на кровати, — видимо, последнюю, которую Эрик читал. Толстенный том о восстановлении Германии после войны. Эрик знал про это все. Шестьдесят лет жизни он посвятил изучению войны и ее последствий. А главным образом — изучению самого себя. Жизнь Акселя, жизнь самого Эрика — холодный и на первый взгляд сухой анализ. Но Аксель-то знал, скольких эмоциональных кризисов это стоило брату, какие страсти кипели за его сухими выкладками…
Он вытер неожиданно набежавшую слезу. Здесь, в мире Эрика, все было не так прозрачно и ясно, как ему, Акселю, того бы хотелось. Вся жизнь Акселя была построена на отрицании двусмысленности. Он выстроил жизнь вокруг двух понятий — «правильно» и «неправильно». Он исходил из того, что имеет право и может указать, к каком лагерю принадлежит тот или иной человек: к «правильному» или к «неправильному». Может быть, у него и было такое право, но теперь он понимал, что именно Эрик, уединившийся в своем бесшумном книжном мире, знал о том, что правильно, а что неправильно, гораздо больше, чем он, старший брат.
Теперь Аксель понимал. А скорее всего, понимал это всегда. И чувствовал, что попытки выйти из серой зоны между добром и злом для его брата гораздо трудней, чем для него самого.
Но Эрик боролся. Почти шестьдесят лет Аксель возвращался из поездок и рассказывал брату о своих подвигах и о подвигах товарищей — во имя торжества добра. Он убеждал Эрика, что они и есть те, кто сражается за победу справедливости. Эрик молча слушал. Иногда бросал на него характерный взгляд — то ли любовный, то ли сочувствующий. Он не хотел разрушать убежденность Акселя. И только сейчас Аксель осознал, что в глубине души всегда знал: он обманывал не Эрика. Он обманывал самого себя.
И в этой лжи он должен жить дальше. Назад — к тяжелой, выматывающей работе, которая должна продолжаться, чего бы это ни стоило. Не снижать темпа — скоро уже не останется в мире тех, кто помнит, и тех, кто заслужил наказание. Скоро останутся только учебники истории, в которых можно будет прочитать свидетельства о том, что было. Все зависит от того, кем будут написаны эти учебники…
Он встал, оглядел последний раз комнату и тихо вышел. Много еще надо упаковать.
Она уже очень давно не была на могиле родителей матери. Аксель, хоть и не прямо, напомнил ей об этом, и она решила по дороге домой зайти на кладбище. Эрика открыла калитку, и под ногами сразу захрустел мелкий, тщательно отсортированный гравий.
Сначала она остановилась у могилы родителей, присела на корточки, вырвала пробившиеся сорняки. В следующий раз надо прийти с цветами. Долго смотрела на гравировку на камне. Эльси Фальк. Ей надо было так о многом ее спросить, эту Эльси Фальк, свою мать. Если бы не автокатастрофа четыре года назад… Сейчас она могла бы говорить с ней прямо, без обиняков, потребовать, чтобы мать объяснила ей, почему стала такой, какой стала. Как и многие дети, Эрика в детстве обвиняла саму себя, да и когда повзрослела — тоже. Ей казалось, в ней что-то не так — иначе как объяснить холодность матери? Почему мать никогда не говорит с ней по душам? Почему никогда, ни разу не скажет, что любит ее? Долго Эрика не могла избавиться от чувства собственной неполноценности, даже несмотря на то что отец, Туре, уделял им с Анной много внимания и времени. Он по-настоящему любил дочерей, всегда их выслушивал, всегда был готов ласково подуть на содранные коленки, и его объятия всегда были для них открыты. Но этого было мало. Мать… она не только не прикасалась к ним, она на них почти даже и не смотрела.
