Потом пришел опасный груз. До Колывани доползли подводы с динамитом, и уже оттуда порадовали меня телеграммой. Кое-как нашел парусный кораблик, чтобы доставить этот кошмар на Алтай. Чуть сам не сорвался в приобское село – там как раз Васька Гилев у другана гостил, – и снова не судьба. Из столицы приехали Сидоров и оба Асташева.
В трудах и заботах, в беготне и бесконечных совещаниях по поводу открытия Томского промышленного банка – ТПБ – как-то незаметно промелькнули мимо вести, что Гражданская война в Америке кончилась. Потом – что убит президент Линкольн. Мне и прежде, в иной жизни, никакого дела до их президентов не было, а тут и подавно. Но это мне. А вот наша так называемая интеллигенция отчего-то безмерно возбудилась. Эмоции даже выплеснулись на улицы в виде импровизированных митингов.
Я вчитывался в тексты – записи произнесенных на перекрестках речей – и понять не мог. Ну убили, ну победил Север! Ну декларировали отмену рабства. Нам-то что? У нас негров даже в клетках вроде тех, в которых африканцы сидят в Берлинском зоопарке, не видели. Для большинства сибиряков слон и негр – это что-то из разряда бабкиных сказок или баек перехожего странника, развлекающего хозяев за еду. Освободили там кого-то, не освободили, признали негров за людей, не признали, убили господина Линкольна или сам богу душу отдал – все едино. Тем более что уж я-то точно знал, что эта их хваленая отмена прямого рабовладения никакого отношения к настоящему равенству рас в США не имеет. И сто лет спустя, в шестидесятых годах двадцатого века, по южным штатам преспокойно ехали автобусы, в которых негры не имели права входить через переднюю дверь или занимать места в передней части салона. Я уж не говорю про раздельные – составленные из одних черных или одних белых – подразделения во время Великой войны. Это мне еще отец-фронтовик рассказывал…
Но я-то честно читал. Вдруг там призывы к чему-нибудь? Не нашел, и слава господу. Но от греха подальше уличные сборища эти запретил. Нечего честных обывателей черно… гм… негритянской свободой смущать.
Зато со Стоцким, можно сказать, подружился. Хороший человек оказался. Простой, но не бесхитростный. Умный. Мог где надо и отступить или в обход пойти, но к цели все равно добраться. Фелициану Игнатьевичу еще бы образования добавить – лучшего вице-губернатора я бы себе и желать не смел. Но и на посту полицмейстера друга иметь – большое дело.
Он ко мне пришел ситуацию с этими борцами с расовой сегрегацией обсудить, а я его чай пить пригласил. Слово за слово – и до ужина досидели. А там и по паре бокалов коньяку в ход пошли. Не ради того, чтобы напиться допьяна, а для живости языка. Он со смехом рассказывал о своей попытке устроить облаву в польском клубе и о том, как в Кузнецке с казнокрадами боролся. Я – о своих планах по преобразованию жизни в губернии и о поездке в Санкт-Петербург. Спорили, смеялись, руками махали и кидались что-то чертить на листах бумаги. Стоцкий моего Германа чуть ли не вдвое старше, а к концу вечера говорили, как стародавние знакомые. Приятно было, едрешкин корень. Приятно и здорово. Чувствовал же, что человек меня понимает и поддерживает. А спорить кидается не для того, чтобы свое «я» выпятить, а для дела. Как лучше хочет.
Потом еще несколько раз с ним заседали. Однажды еще прокурора Гусева с собой позвали. Это когда нужно было прояснить юридический аспект переселенческой политики. Герочка, конечно, и сам в законах дай бог каждому разбирался, в Императорском училище правоведения учат на совесть. Но нам с Фелицианом Игнатьевичем в Гусеве скорее единомышленник виделся, чем источник информации.
Только прокурор не один пришел, барона Фелькерзама с собой притащил.
С бароном, кстати говоря, нехорошо вышло. Я думал, он уже давным-давно если и не в своем разлюбезном Париже, то в Санкт-Петербурге уж точно, по салонам променад устраивает. А оказалось, его прямо с тракта обратно ко мне в Томск завернули. Прямой приказ вице-канцлера князя Горчакова: всемерно содействовать в устройстве переселения датских беженцев на земли сибирских губерний! Плохо себе представляю, как у консула МИДа это могло бы получиться, если бы, скажем, в кресле томского губернского начальника сидел не я, а какой-нибудь слабо заинтересованный в лишних хлопотах господин.
Так что Федор Егорьевич радоваться должен был, а он, едва порог кабинета переступил, принялся меня упрекать, что его в столицу не пускают. И вот ведь что особенно отвратительно! Эти дипломаты – такие сволочи! Нет чтобы выматериться по-русски, от души, напряжение снять, граммов сто чего-нибудь крепкого за здоровье «мудрых министров» хлопнуть и начать затылок чесать, как нам вместе из этой ситуации выходить! Куда там! Он такой словесный лабиринт выстроил, что я понимать-то понимал, как меня совершенно цензурными словами с навозом и глиной перемешивают, но даже придраться не к чему! В общем, я барона за дверь выставил и громогласно конвою приказал этого господина больше и на порог не пускать.
Фелькерзам, надо отдать ему должное, на следующий же день целое письмо с извинениями прислал, но лично явиться не посмел. А ну как мои казачки и правда действительного статского советника с крыльца спустят? Вот где позор-то!
Но, как в той хорошей песне поется: «Мы их в дверь – они в окно». Хитрый дипломат, хоть его никто и не приглашал, явился в обществе прокурора. Дескать, посчитал его присутствие на обсуждении вопросов, связанных с переселением, вполне уместным.
А я не стал спорить. И ссориться не хотелось. Легко мог его понять. Вспоминаю, как же плохо мне было в его ненаглядных столицах, как хотелось домой, в Сибирь. Как бесила каждая проволочка. В памяти еще не поблекло то, как здорово этот барон мне в Барнауле помог, и была надежда, что он осознавал простую связь между скорейшей организацией массового переселения датчан и датой своего возвращения в «цивилизацию».
С юридической же точки зрения сложности были и у иностранных граждан, и у наших крестьян. С одной стороны, как я уже, наверное, не раз говорил, указ Министерства государственных имуществ от 20 апреля 1843 года «Об организации переселения крестьян в связи с освоением Сибири» так никто и не отменял. С другой – в новом, напечатанном и разосланном еще в прошлом, 1864 году, но вступившем в силу с 1865 года кодексе законов и уложений Российской империи прямо значилось, что крестьянин не имеет права без получения разрешения земского старосты и полицейского начальника оставить свой надел и двинуть за счастьем за Урал. Такие самовольные путешественники приравнивались к бродягам и могли в случае, если станут упрямиться, однажды оказаться и на каторге.
Поэтому царский манифест о дозволении вольного переселения на Урал, в Западную Сибирь и на Алтай, очень ждали не только мы с графом Строгановым, но и, как ни странно, горные начальники. По сведениям жандармов, на кабинетских землях скопилось уже более десяти тысяч человек, пришедших из России. Их и выслать не было никакой возможности, и на землю поселить права не имели. Пока же все эти люди бродили по деревням, попрошайничали, пробовали батрачить, а иногда наверняка и приворовывали. Некоторые, те, что посмекалистее, самовольно распахивали куски целины в глухих местах, отстраивались, да и жили себе, не задумываясь о налогах и рекрутской повинности.
