– Значит, все-таки понял, кто я? И как?
Лекарь достал из-под мантии золотую маску и протянул ее старику.
– Тем более. Если дашь мне поговорить со своими людьми, я постараюсь их убедить!
Лекарь задумался и закивал:
– Думаю, стоит попробовать.
– Договорились! Помоги-ка мне одеться!
Изувеченный двигался очень медленно. Он останавливался на секунду, затем делал шаг, застывал снова, затем снова шел, и так до тех пор, пока не оказался у выхода из юрты. Сделав глубокий вдох, он натянул золотую маску на ободранное лицо, накинул черную мантию и вышел.
То, что он видел, казалось ему таким заманчивым и незнакомым.
Покосившиеся конструкции совершенно ужасных домиков, сооруженных из подручных материалов – железные или деревянные щиты, перемотанные веревками, заколоченные досками и покрытые брезентом и шифером, исполняющим роль крыш, – укрывались под зеленым куполом. Шатры и палатки были словно обрамлены вьюнами. Разнесенные пятиэтажки пустовали.
Весть о прибывшем незнакомце из метро распространилась по всему лагерю, и люди уже целыми семьями стали выглядывать из своих палаток и убежищ, держа в руках палки, камни и прочие орудия. Когда султан увидел их лица, он растерялся и посмотрел на лекаря, который спокойно встретил его взгляд. В лице под маской соединились страдание и сердитый вызов. Кожа на лице растянулась и затрещала. Повисло тяжелое молчание, мертвая тишина, нарушаемая лишь сдержанным дыханием сотен гарибов, неотрывно глядящих на человека в черной мантии и золотой маске.
Они все знали. Знали с самого начала, что за человек прибрел к их поселению несколько дней назад. Усталый, изможденный, обглоданный лесом, он балансировал на грани сознания и бреда. Он должен был умереть, но не своей смертью. Пытка гарибов была весьма изощренной. Выходив, вылечив своего обидчика, заставив вспомнить все, все те ужасы, что он сотворил с ними, они собирались теперь сделать то же самое и с ним. Лицо султана застыло. Убийственные минуты текли так медленно, что из дыр в маске он успел разглядеть каждое озлобленное лицо, каждого гариба, что сейчас стоял перед ним. И, наконец, в едином сплочении толпа двинулась на него.
Низ живота защемило от страха. Султан Марат развернулся и кинулся, что было сил, туда, где, как ему казалось, он будет в безопасности. Черная мантия, скрывавшая его уродства аж до самых пят, вот-вот должна была окраситься в алый цвет. И он все бежал и бежал, перебирая дряхлыми ногами по холодной земле, делая это неуклюже из-за подола мантии, пока чья-то большая и сильная рука не схватила его за макушку.
Это был Азиз.
Султан попытался вырваться, чтобы сделать еще одну попытку, и бежать, бежать, бежать, но ничего не получилось. И он стоял на том же месте, но теперь земля под ним словно проваливалась. И он вместе с ней. А еще вокруг были сотни рук, рвущие его тело заживо…
Ран становилось все больше. Прав был султан – в его изношенном, прогнившем изнутри старческом теле не было души, иначе, она давно бы освободилась от страдающей оболочки и унеслась прочь. Но он все чувствовал и чувствовал боль, и жалел, что не может умереть, не может повернуть время вспять или хотя бы все забыть. Марат был бы и рад обнулить себя, свою память, начать жизнь с чистого листа, вернуться на несколько часов назад, когда он не знал ничего о своей страшной сущности, но у его прошлого было слишком много свидетелей.
Кто-нибудь из них обязательно бы припомнил…
От автора
Этой книгой я хочу исправить одну большую несправедливость.
Но, чтобы объяснить ее, давайте совершим несколько временных скачков по моей биографии. Это недолго. Обещаю.
В детстве мне никто не рассказывал сказок (и это вовсе не та несправедливость, которую я хочу исправить). Отец не успел, а мама была слишком занята, дрейфуя по неуправляемой жизни под напором последствий порывистых девяностых.
Первую в жизни сказку я услышал, когда мне было шестнадцать, от своего второго отца, которую он так томно и мучительно выдумывал, укладывая моих младших сестренок спать. Оставалось всего несколько часов до моего отъезда в Москву, и нам все никак не удавалось нормально поговорить, а тут еще и девчонки пристали со своими «расскажи да расскажи». Ворочаясь на раскладном диване, утопая в мягких пуховых одеялах и подушках, они все не успокаивались, пока сказка про лесного жителя Шурале не превратилась в остросюжетный триллер. События той ночи практически полностью перекочевали в первую главу этого романа с двумя исключениями (образы моих сестренок слились в единый персонаж и концовка у этой сказки была совсем другая). Когда же отцовский сюжет вывел героев сказки из леса в Москву (неожиданно, согласны?), все наставления (вроде, не пить, не курить, таксистам не доверять, по ночам не блындать и думать за дураков) были переданы мне через их уста. Я все понял, мы молча попрощались, и я уехал учиться в Москву. Вышел, так сказать, из леса. (Кстати, таким же методом наставления мой отец пользовался, когда читал сказки и двум моим младшим братьям).
Вам это может показаться странным, но это совсем не то, о чем я на самом деле хотел сказать.
Вторую в жизни сказку (и вот она предназначалась исключительно мне) я услышал от человека, чье фото помещено выше, и чье имя указано на обложке книги. Да-да, вы сейчас все правильно подумали. Тагир Киреев, которого вы видите на фото – это не совсем я. Точнее, совсем не я. Сейчас, вовсе не важно, кто написал этот роман. Гораздо важнее понять, для чего.
Когда я впервые встретил Тагира, я понял, что не было в моей жизни настолько искреннего и светлого человека, чем он. Он был одним из тех людей, который никогда (НИКОГДА!) не мог закрыть глаза хоть на какую-нибудь, даже самую маленькую несправедливость. Он никогда не проходил мимо чужих бед, никогда никому не отказывал в просьбе и даже чуть ли не на ходу выпрыгивал из своего Logan’а, когда видел, что на улице творилось что-то не так. Именно он рассказывал все эти незатейливые, поучительные истории, так называемые сказки, которые обросли сейчас легендами и перекочевали в роман. Это и история женщины из деревни, которая на санках дотащила своих мужа и сына; и история про Кефера, полностью легшая в основу восьмой главы (разве что, истории про кладбище рассказал мне отец). Это именно он возил меня в больницу к детям, от которых отказались из-за их болезней (он и там рассказывал свои сказки, доводя детей до истерического хохота и сам смеялся так же), и именно благодаря нему произошел тот разговор с мальчиком Рамазаном, который описан в этом романе, в шестой главе.
Часто, мы садились в его Logan и нарезали круги по вечерней Москве, размышляя о жизни и мечтая о том, как он станет режиссером, а я сценаристом. Только, вот в чем несправедливость (и это как раз та самая несправедливость, которую я хочу исправить). У него больше нет такой возможности – стать режиссером. У него нет больше никаких возможностей, даже самой простой – рассказать своим детям сказку. Его самого больше нет. У него отобрали эту возможность люди, которые, наверное, даже не знали его.
