Проревел почти сутки белухой. Так себя жалко было. И понял я тогда, что, оплакивая ушедших близких, мы не по ним скорбим, а себя сирых жалеем.
Потом приходил ко мне маршал Буденный со Звездами Героя на больничной пижаме горчичного цвета и с гармошкой под мышкой.
Играл мне на этой тальянке, звеня колокольцами, и пел хорошо поставленным голосом песню о самом себе:
По степи зноем опале-о-онной
Всю ночь в побитом ковыле
Семен Михайлович Буде-о-онный
Скакал на серой кобыле.
Он был во кожаной тужу-у-урке,
Он был во плисовых штанах,
Он пел народну песню «Му-у-урку»,
Пел со слезою на усах.
И в месте том, где эта Му-у-урка
Уже убитая была,
Была мокра его тужу-у-урка,
Навзрыд рыдала кобыла.
Вот совсем не знаю почему, но мне как-то решительно захотелось перед этим пожилым сильно усатым человеком моментально вскочить и встать по стойке смирно. За невозможностью принять вертикальное положение я вытянулся вдоль койки и бодро доложил:
— Товарищ Маршал Советского Союза, ваше приказание выполнено.
Буденный перестал терзать гармонь и дернул себя за кончик знаменитого уса.
— Какое приказание? Я ничего не приказывал. Тем более от чьего-то имени.
— Так я ничего и не сделал, — выпалил я одним дыхом.
Семен Михайлович посмотрел на меня с интересом и как-то искоса, потом заявил, что мне пить не полезно при такой лихоманке, а он вот выпьет непременно.
И выпил, кстати, с большим видимым удовольствием, отставляя мизинчик в сторону от стакана, из которого медведь до него «мохито» тянул.
И крякнул вкусно, вместо закуси расправив усы.
— Товарищ маршал, а почему вас в тридцать седьмом не расстреляли? — задал я наглый вопрос.
Он же глюк. Почему не задать волнующий вопрос привидению? Привидения вроде как врать не умеют.
— Хе… — Маршал, усмехнувшись, снова поправил свои шикарные усы мизинцем. — Хотели шлепнуть. Очень хотели. Целых два грузовика от Николки-пидораса прикатило на дачу меня брать под микитки.
— От кого? — переспросил я.
— От Ежова, — пояснил Семен Михайлович. — Неужто забыли уже про этого упыря?
— У нас на должности главного упыря Лаврентий Берия числится.
— Да какой он упырь, Лаврушка-то? Он чиновник, руководитель; как вы теперь выражаетесь — менеджер. Партия сказала — он выполнил, ровно на столько, на сколько приказали. Невозможное делал возможным. А Николка — тот с душой зверствовал, с чувством. Оттого, небось, и спился. Не то что до него Гершель работал — с холодным расчетом. Мыл он руки или нет, я не знаю, но голова у него всегда холодная была.
— Приехали чекисты на вашу дачу — и что дальше? — Нетерпение мое было сильнее озноба.
Когда я еще такое услышу, да еще из первых уст.
— А ты не перебивай старших. Молод еще.
Пожевал маршал усами, а глазами в себя впал, вспоминая тихим голосом:
— Высыпали они из кузовов и давай кричать в рупор, чтобы я добровольно сдался и разоружился перед партией.
— А вы?
— А что я? У меня на даче кроме наградного маузера с «Красным Знаменем» на ручке, еще пара пулеметов с гражданской заныканы. «Льюис»
[121]
английский и кольт американский.
[122]
И патронов к ним «родных» дохрена. Решил я: не дамся. Загнал всех своих в подпол, а сам с адъютантом как полили в два ствола, так чекисты сразу на жидкий стул сели. Залегли, и не шкнут. Сцыкотно им воевать-то. Не привыкшие они к этому. А как мы гранату кинули, так они вообще за деревья попрятались. Так два часа в позиционную войну и играли. Они шевельнутся — мы очередь. Они лежат, мы магазины с лентами набиваем заранее. Потом Коба позвонил. Сказал, чтобы я не нервничал, никто меня трогать не будет. И, правда, смотрю в окно: погрузились опричнички в свой транспорт и умотали. Но, говорит, пулеметы, все же сдай. Фу, мля, за это надо выпить. Труханул я тогда, как на духу говорю, в сабельной рубке так не трухал. А у меня все же пять Георгиевских крестов за храбрость в бою.
— Как пять? — не понял я и тут же уточнил: — Полный бант — это четыре креста.
— Тут такое дело было, понимаешь, перед тем как нас на Кавказский фронт перебросили… В общем, дал я в морду вахмистру, чтобы он руки свои не распускал. И меня за это под суд. Расстрел грозил, но заменили лишением Георгиевского креста. Первого моего. А потом я еще четыре заработал. Вот как оно по жизни бывает. — Маршал выдохнул и красиво сцедил стакан водки, занюхав его «мануфактуркой».
— А дальше что было? Ну со Сталиным?
— А вот дальше — военная тайна. А у тебя, паря, допуска нет, — смеется. — Лошадку я свою до ума доводил, которую потом «буденновской породой» назвали, хотя справедливее было бы ее казачьей породой назвать. От политики и большой власти отошел я до самой войны, но и не трогал меня никто. Даже сучонок Клим, который свою подпись на мой арест поставил. Тогда ведь как было: без подписи наркома никого и арестовать не могли из его ведомства. А рабочего, коли трудовой коллектив его на поруки взял, тоже отпускали.
— А потом?
Маршал помолчал и ответил грустным голосом:
— А потом колебался я синхронно с линией партии.
— А вот говорят, у вас в Первой Конной армии Бабель был?
— Хорошая бабель была, — кивнул маршал и игриво улыбнулся. — Но не о том сейчас речь. Не с тех яиц началась Троянская война.
Потрогал маршал мой лоб холодной рукой. И сказал уже тоном заботливой сиделки:
— Ну вот жар твой на снижение пошел. Что и требовалось…
— Больной перед смертью потел? — припомнил я старый анекдот. — Потел, отвечают. Очень хорошо!
А маршал, совсем не посмеявшись, снова растянул меха гармошки, позвякивая колокольцами.
Платок тонет и не тонет
Потихонечку плывет.
Милый любит и не любит
Только времечко ведет.
Ах, Самара городок…
[123]
И исчез, не допев.
Вот хотите — верьте, хотите — нет, а бутылка водки из морозилки тоже исчезла. Правда, это я уже потом обнаружил.
Но подлечил он меня, призрак-экстрасенс. С этого времени я потихонечку на поправку пошел.
И последний такой сон-явь я очень хорошо запомнил. Был он как те глюки, что посещали меня под охедином в сефардском госпитале Виго — реальнее самой реальности в ощущениях.
