Изысканную комнату украшала зеленая и золоченая мебель с обильными парчовыми вышивками. Гигантские валики под стать мебели прислонялись к дальней стене, где на полу была туго натянута чистая белая простыня. Чуть дальше три покрытые ковром ступени вели к алькову с темными тиковыми стульями и низким столиком. Альков был великолепен: от пола до потолка расписан замысловатыми сценами с сапфировыми павлинами, янтарными слонами, мудрецами в изумрудных одеяниях и рубиновыми цветами жасмина на богатом серебристом фоне. В каждую панель были вставлены цветные слюдяные стекла с мелкой и частой резьбой, выполненной алмазным наконечником; они отсвечивали багрянцем.
Когда Кунтал стояла под величественным сводчатым потолком, вся в рассеянных отблесках, казалось, будто она во дворце. Здесь же, рядом с низким столиком, она каждую ночь расстилала матрас перед сном. Свои скудные пожитки — пару хлопчатобумажных сари, выброшенных за ненадобностью Савитой, серебряные украшения да игрушечный кухонный набор — Кунтал предусмотрительно запихивала в самый нижний ящик резного деревянного шкафчика.
Иногда по вечерам, если Кунтал не валилась от усталости на матрас и не засыпала без задних ног, она садилась на тиковый стул или откидывалась на плюшевый валик, и ее обволакивала темнота гостиной. Вытянув руку в браслетах, Кунтал и впрямь воображала себя махарани, слушающей музыкальный концерт: ситары, таблы и шэнаи
[169]
протяжно играли на заднем плане, а прекрасный вассал подносил манговый шербет в золотом инкрустированном кубке. «Приведите танцовщиц», — приказывала она, сверкнув брильянтовыми перстнями на пальцах. Эта неизменная фантазия была единственной отдушиной в ее четко очерченной жизни. Поэтому Кунтал даже в голову не приходило выйти за ворота бунгало — в страшный мир, напоминавший о тех днях, когда они с Парвати были беженками.
Но сегодня Кунтал не предавалась никаким фантазиям. Пока семья в зале ждала Пандит-джи и тантриста, она заперлась в гостиной, и впервые за долгие годы на нее нахлынули мучительные воспоминания об Авни.
В тот утро, когда погиб младенец, Парвати проснулась в ярости на Авни.
— Она ведьма! Она встала между нами! — возмущалась сестра, с удвоенной силой выбивая белье. — Раньше ты мне все рассказывала, а теперь что-то скрываешь. Признайся!
Кунтал невольно вспомнила жесткие волосы Авни, которые накрывали ей лицо шалью по утрам.
Вдруг заметив, что сестра застенчиво склонила лицо, Парвати затараторила:
— Она была с тобой? Ты была с ней?
Кунтал в изумлении покачала головой:
— Нет-нет-нет! Просто мне раньше было так одиноко. А с ней стало хорошо. Что здесь такого?
Парвати уставилась на нее — глаза вспыхнули ненавистью. Молчание затянулось. Парвати подобрала крошечный бурый обмылок, которым они стирали одежду, и буркнула:
— Схожу в кладовку за новым бруском.
После внезапного исчезновения Авни Кунтал безутешно горевала у себя в гостиной — за стеклянными дверьми с вычурной резьбой. Теперь же, едва запершись, она достала миниатюрный кухонный набор — единственный подарок Авни — и так сильно прижала к глазам уменьшенный тан-дур, что в них даже запекло.
Однако она не унималась до тех пор, пока не-называемое, невыразимое чувство, которое Авни зажгла в ее душе, не выгорело дотла.
В крошечной комнатке для пуджи даже без кондиционера всегда было свежо и прохладно, словно окно открывалось прямо на небеса. Маджи сидела на деревянной скамейке перед алтарем, уронив голову на руки в полном изнеможении, и ей больше всего на свете хотелось лечь и поспать. Лишь в этой клетушке могла она не следить за своей мимикой и расслабить мышцы.
В остальных комнатах она была верховной властью, здесь же — смиренной просительницей. Этот переход Маджи совершала ежедневно и с легкостью, ведь домашние заботы стали колесницей Джаггернаута, что медленно растаптывала остатки ее здоровья. Комната для пуджи была ее святилищем — единственным местом, которое она не беспокоила во время утренних обходов. Теперь, вдали от семейства, исчезновение Мизинчика обрушилось на нее всей тяжестью, страшной болью сжимая грудь. Внучка была где-то там — замерзшая и напуганная. Глядя на алтарь перед собой, Маджи не допускала даже мысли, что Мизинчик мертва.
Серебряные фигурки бога Кришны с флейтой у губ и его возлюбленной Радхи чопорно стояли на резных серебряных качелях. Маджи взяла их, сняла шелковые наряды — золотистую лунги с Кришны и золотистое сари с Радхи — и окунула божеств в серебряную вазу с водой, где плавали три ароматных листика тулси. Маджи медленно омыла и вновь облачила богов, сосредоточившись на этом сакральном действе, а затем поместила их обратно на шелковую подушечку качелей. Обмакнув безымянный палец в чашечку с красной пастой, она поставила метки на лбах Кришны и Радхи. То же самое она проделала с цветными изображениями других богов в рамках: украсила тилаками Ганешу, Раму, Ситу, Лакшману, Ханумана
[170]
, Шиву и Дургу — богиню-воительницу, восседающую верхом на тигре и особенно чуткую к верующим.
В углу алтаря, на красной вышитой ткани, стояли две стеклянные банки. В одной — ватные шарики, а в другой — гхи. В желтом, похожем на воск масле утонула ложка. Маджи схватила один шарик и скрутила из нитки фитилек. Она вставила его по центру вогнутой серебряной лампы и прижала к выемке у края. Зачерпнув ложкой масло, Маджи взяла спичку и подожгла фитиль. В мерцающем сиянии божества заплясали. Из подставки торчало несколько палочек благовоний, развернутых павлиньим хвостом, и крошечные колечки дыма разносили аромат сандала. Маджи позвонила в серебряный колокольчик, привлекая внимание богов. Затем, схватив длинную ручку лампы правой рукой, а левую подставив под низ, она стала двигать сосуд кругами, рисуя в воздухе санскритскую букву Ом и распевая молитву: «Ом Джайе Джагдиш Харэ… Милость твоя прогоняет зло от молящихся…» Эта молитва неизменно приносила ей покой и утешение.
Затем Маджи расколола кокос и принесла его в жертву. Зачерпнув ладонью воду для омовения Кришны и Радхи, Маджи выпила ее, а оставшиеся капли стряхнула себе на голову — как божественное благословение. Она вновь протянула ладонь и положила в нее горстку пра-сада: золотистый изюм, миндаль и халву. Все дожевав, сделала несколько движений ладонями, подгоняя к лицу жар от лампы, затем прижала пальцы к глазам — ритуал был окончен. Но Маджи продолжала молча сидеть перед алтарем.
