3
Пятница, 1 декабря 1989 года, утро
День для Ярнебринга начался не особенно удачно, но продолжение оказалось значительно лучше. Потом, когда все уже закончилось, он прокрутил в памяти события дня. Если бы он не собрался по-настоящему перед вечерней оперативкой и не сообразил вовремя что к чему, все могло бы кончиться скверно. Однако обошлось, и его ждали очень приятные выходные. Причин к тому было много, но в основном они были связаны с его личной жизнью. Правда, он старался о ней не думать, а еще меньше — говорить.
Уже четыре года, как Ярнебринг был обручен. Его невеста работала в полиции правопорядка на Норрмальме. Она была красивая, приятная в общении, к тому же обладала немалыми хозяйственными талантами и редкостной аккуратностью. Ко всему прочему Ярнебринг ей очень нравился — казалось бы, большего и желать нельзя. Проблема состояла в том, что помолвка затянулась, а время бежало все быстрее, и он не знал, как поступить.
Поначалу все шло лучше некуда. Он переехал к ней домой. Она приняла его просто замечательно, с теплом и заботой, и он был уверен, что помолвка вскоре завершится браком, полным взаимопонимания и тихого семейного счастья. Он поправился на пять кило, кольцо на левой руке стало жать, это его раздражало… и их отношения дали трещину.
Он обнаружил в ее характере новые черты. Она, например, злилась, когда он называл ее подругой, а не невестой. Если, говорила она, ты считаешь, что наше обручение было не всерьез, можешь убираться сейчас же, потому что мне надо устраивать свою жизнь. Он тут же переехал домой, потом они помирились, он опять поселился у нее, потом опять съехал… А время шло и шло. В настоящий момент он жил в своей квартире, определенности никакой не было, но он, как уже было сказано, предпочитал об этом не думать. Иногда ситуация напоминала о себе самым неприятным образом, вот как сейчас, в четверть седьмого утра, когда он открыл дверцу холодильника.
Ярнебринг проснулся в шесть. Он никогда не спал больше шести-семи часов, даже после выпивки. Ему этого было достаточно, чтобы проснуться бодрым, отдохнувшим — и свирепо голодным. Еще с вечера его тревожили неприятные предчувствия, и они подтвердились, когда он заглянул в холодильник.
Ничего хорошего он не увидел. Вчерашняя скукоженная булка в пакете — какой идиот догадался сунуть ее в холодильник, но кто-то все же сунул!.. Изогнутый кусочек сыра, глоток, не больше, апельсинового сока в бутылке и сморщенный помидор, явно знававший лучшие времена. Единственное утешение — почти полная коробка яиц. Когда он все это увидел, тут же возникло желание немедленно позвонить своей подруге-невесте, она все равно жила по дороге на работу, но он взял себя в руки.
Что же, как настоящему полицейскому мне должно быть интересно преодолевать трудности, попытался он себя убедить. Мы не такие, как все. «Мы» — это большой мужской коллектив, к которому принадлежала и его подруга. Мы, черт нас подери, как дети, раздраженно подумал он, наливая в кастрюлю побольше воды, чтобы хватило и на кофе, и на яйца.
Через полчаса он уже сидел в метро, переваривая завтрак, состоявший из растворимого кофе без молока, полстакана сока, сомнительного помидора, вчерашней булки с несколькими стружками сыра и пяти яиц всмятку. Настроение было скверным, и он подозревал, что причиной тому не только завтрак.
Войдя в кабинет, Ярнебринг застал там Хольт, которая была на месте, судя по всему, уже давно, потому что успела написать объективки по убитому, соседям и стоявшим на улице машинам.
— Ничего существенного. — Она покачала головой.
— Черт возьми! Ты что, ночевала здесь, что ли? — Ярнебринг кивнул на толстую пачку распечаток на ее столе.
— Пришла час назад. — Она слегка улыбнулась и опять покачала головой. — Нике у отца эту неделю, так что у меня дома особых дел нет.
Ну, с этим я бы мог тебе помочь, подумал Ярнебринг, однако без знакомой уверенности, которую он испытывал до того, как обручился со своей девушкой. Идиот, мысленно обругал он себя, а вслух спросил:
— Нике?
— Мой сын. Разве я не говорила? Ему шесть, на будущий год пойдет в школу.
— Хороший возраст, — неопределенно протянул Ярнебринг. — А братья и сестры у него есть?
О чем я говорю? — подумал он.
— Только Нике. Других пока не предвидится. Так я тебе и поверил, подумал Ярнебринг, который вел подобные разговоры уже несколько лет.
— Ну-ну, — улыбнулся он. Что еще он мог сказать? — Есть новости?
— Йес, — ответила Хольт и достала откуда-то желтую записку. — Звонил коллега Фюлькинг из уголовки и спрашивал, не мог бы ты зайти к нему перед оперативкой.
— Вот оно что, — сказал Ярнебринг, прочитав записку.
Наверняка этот болван Бекстрём, подумал он.
— Фюлькинг, — повторила Хольт. — Это его называют Фюлльскалле?
[10]
— Вот именно, — кивнул Ярнебринг, — хотя непонятно почему. Он пьет не больше других, к тому же почти не пьянеет, даром что скоро на пенсию.
— Ладно, увидимся на оперативке. — Хольт пододвинула к себе еще одну пачку бумаг.
— Садись, Ярнебринг. — Фюлькинг кивнул на стул для посетителей.
— Хорошо выглядишь, старина, — дружелюбно сказал Ярнебринг.
Вот таким и должен быть настоящий полицейский, подумал он.
— Выбора нет, — хохотнул Фюлькинг. — Водка опять подорожала, так что надо продолжать тянуть лямку.
Он был таким же огромным и грубо скроенным, как Ярнебринг, но на двадцать лет старше и на тридцать килограммов тяжелее, со свекольной физиономией. Галстук на складчатой бычьей шее смотрелся удавкой.
Ну вылитая чугунная печка! — с восхищением подумал Ярнебринг, глядя на это чудо природы.
— Зачем вызывал? — спросил он.
Оказалось, просто так. Поговорили о том о сем, как водится между коллегами, потом Фюлькинг в качестве заместителя начальника отдела тяжких уголовных преступлений поблагодарил его, что он принял вызов.
— После убийства Пальме все пошло кувырком, — сказал он. — Ты, наверное, удивляешься, почему Бекстрём руководит следственной группой. Если он начнет выкаблучиваться, скажи мне, я вправлю мозги этому болвану.
— Все нормально, — ответил Ярнебринг. — Все идет нормально.
— Ну, я так и думал, — одобрительно хрюкнул Фюлькинг.
Этот парень — настоящий полицейский, подумал он.
Потом они заговорили на любимую тему — насколько раньше все было лучше, особенно во «времена Дальгрена», легендарного начальника уголовки… Он застрелился из служебного пистолета, чтобы избавить общество от больничных расходов, а себя — от жалкой жизни. Хотя об этом предпочитали не говорить. Даже в те времена, когда о его самоубийстве знали и помнили все, когда с бандитами еще можно было разговаривать и фамилии их не состояли из одних согласных. Языковую проблему Фюлльскалле сформулировал по-своему:
