Я попробовал поднять мраморную крышку саркофага, но не смог.
И снова Мысленным даром я сдвинул ее, а потом ослабевшими руками оттолкнул в
сторону.
Вот странное чудо, подумал я, – мысль оказалась сильнее
рук.
Мне удалось медленно-медленно подняться из холодной красивой
могилы, обустроенной по моему вкусу, и в конце концов, приложив невероятные
усилия, я уселся на прохладном мраморном полу, созерцая, как в лучике света,
просочившегося из комнаты, отделенной дверью на лестнице, мерцают золотые стены.
Страдания мои и усталость были ужасны. Я испытывал горький
стыд. Я-то считал себя неуязвимым, и тем сильнее оказалось унижение, тем
больнее пришлось падать с вершины гордыни.
Слишком жива была память об издевках сатанистов. Я не мог
забыть криков Амадео.
Где он сейчас, мой прекрасный ученик? Я прислушивался, но
ничего не слышал.
Я снова воззвал к Рэймонду Галланту, зная, что мои усилия
тщетны. Я вообразил, как он едет по материку в Англию. Я произнес его имя
вслух, и оно эхом отдалось в золотой комнате, но найти его я не смог. И
понимал, что не смогу. Я только хотел удостовериться, что он вне досягаемости.
Только потом я подумал о милой, прелестной Бьянке,
постарался увидеть ее, как вчера ночью, – в мыслях окружающих. Я начал
исследовать Мысленным даром комнаты ее светского дома.
До моих ушей донеслась игривая музыка; я сразу же
рассмотрел лица постоянных посетителей. Они пили и болтали, словно мой дом
вовсе не сгорел – точнее, как будто они не слышали новости, как будто я никогда
среди них не появлялся. Они продолжали жить, как все люди, после того как
смерть уносит кого-то из их близких или знакомых.
Но где же Бьянка?
– Покажи мне ее лицо, – шепотом приказал я
таинственному Мысленному дару, словно он умел подчиняться голосу.
Я не увидел ее образа.
Я закрыл глаза, причинив тем себе чудовищную боль, и
прислушался к городскому гулу, а потом отчаянно взмолился, чтобы Мысленный дар
дал мне услышать ее голос, ее мысли.
Ничего...
Но я все-таки нашел ее. Где бы она ни находилась, она была
одна. Она ждала меня, и рядом не нашлось никого, кто бы смотрел на нее или
говорил с ней. Значит, придется вырвать ее из безмолвия и одиночества. И я
отправил ей мысленный призыв:
«Бьянка, я жив. Я предупреждал, что чудовищно обгорел. Не
могла бы ты одарить меня своей великой добротой, как однажды одарила Амадео?»
Не прошло и нескольких секунд, как я услышал отчетливый
шепот:
– Мариус, я тебя слышу. Направь меня. Я перевяжу твои ожоги.
Я омою твои раны. Только скажи, куда прийти. Я ничего не испугаюсь. Я перевяжу
твои раны.
Ах, какие волшебные слова! Но что за планы я строю? Что
собираюсь делать?
Да, она придет и принесет мне свежую одежду, чтобы прикрыть
жалкую плоть, возможно, даже плащ с капюшоном, чтобы спрятать голову, и даже
карнавальную маску для лица.
Да, она непременно выполнит мои просьбы, но что дальше?
Когда я обнаружу, что в столь жалком состоянии не смогу охотиться? А если даже
допустить, что смогу, вдруг окажется, что кровь одного-двух смертных – капля в
море, что раны мои слишком глубоки?
Как допустить, чтобы мне помогала моя нежная девочка?
Неужели ужасная слабость окажется настолько велика, что я позволю ей прийти и
проникнуть в тайну?
Я снова услышал ее голос.
– Мариус, – умоляла она. – Скажи, где ты. Мариус!
Я в твоем доме. Он разрушен, но не полностью. Я жду в твоей старой спальне. Я
собрала для тебя одежду. Ты можешь прийти?
Я долгое время молчал, не позволяя себе даже успокоить ее,
обдумывая ситуацию со всех сторон, если вообще можно думать, испытывая подобную
боль. Я перестал владеть своим рассудком. И отчетливо это понимал.
И в моих страданиях я решил, что смогу предать Бьянку. Если
она позволит, я пойду на предательство. Или же просто воспользуюсь ее
милосердием, оставив ее наедине с загадкой, которую ей никогда не разгадать.
Разумеется, предать проще всего. Принять ее благодеяния и
потом оставить. Но такой поступок потребует величайшего самообладания.
Я не знал, хватит ли его у меня. Мне было так плохо, что я
ничего о себе не знал. Я вспомнил, как давным-давно поклялся, что, пока я в
Венеции, она всегда будет в безопасности, и содрогнулся при мучительном
воспоминании о былом могуществе. Да, я поклялся всегда защищать ее в
благодарность за заботы об Амадео, к которому она не подпускала смерть, пока на
закате я не пришел и не принял его в свои объятия.
Что мне сейчас до тех обещаний? Нарушу ли я клятву, словно
она для меня – пустой звук?
Тем временем она продолжала обращаться ко мне, как в
молитве. Она взывала ко мне, как я взывал к Акаше.
– Мариус, где ты? Уверена, ты меня слышишь. Я приготовила
мягкую одежду, тебе не будет больно. Я собрала полотна для повязок. У меня с
собой удобная обувь для твоих ног. – Она говорила и плакала. –
Мариус, я взяла для тебя мягкую тунику из бархата. И один из твоих любимых
красных плащей. Позволь мне прийти к тебе, принести вещи, помочь тебе,
обработать раны. Я тебя не испугаюсь.
Я лежал, слушал ее рыдания и наконец решился.
«Ты должна сама прийти ко мне, милая. Я не могу сдвинуться с
места. Принеси одежду, которую ты описала, но не забудь заодно и маску – их
полным-полно у меня в шкафу. Принеси ту, что сделана из темной кожи и украшена
золотом».
– Мариус, я все собрала, – ответила она. – Скажи,
куда мне прийти.
Я послал ей очередное мощное сообщение, подробно обозначив,
где находится мой дом, и объяснил, что она должна проникнуть внутрь, найти
дверь, окованную бронзой, и постучать.
Разговор утомил меня донельзя. И снова я в тихой панике
прислушался, нет ли поблизости чудищ Сантино, размышляя, вернутся ли они и
когда.
Но глазами гондольера Бьянки я вскоре увидел, как она выходит
из обгоревших развалин моего дома. Гондола отчалила.
Наконец раздался долгожданный стук в дверь, окованную
бронзой.
Собрав все силы, я начал постепенно передвигаться к каменной
лестнице.
Я прижал ладони к поверхности двери.
– Бьянка, – выговорил я, – ты меня слышишь?
– Мариус! – вскричала она и всхлипнула. – Мариус,
я знала, что это ты, что это не самообман. Ты действительно жив, Мариус. Ты
здесь.
Аромат ее крови взбудоражил меня.
