Позже, приготовившись ко сну, он думал над запретными взаимоотношениями между поэтом и художником — двумя мужчинами, выдающими себя за братьев, но живущими, как семейная пара, под одной крышей и наверняка спящими в одной постели, при молчаливом осуждении не одобряющей их, но преданной Маи. Очевидно, что это была тайная жизнь, особая и предельно осторожная. Но он подозревал, что это не единственный секрет господина Умэдзаки, вероятно, еще один-два деликатных вопроса всплывут в скором времени — ибо за его письмами, как Холмс теперь понимал, крылось нечто большее, чем было выражено словами. Приглашение, однако, было сделано и принято. Когда придет утро, они с господином Умэдзаки начнут свое путешествие, оставив Хэнсюро и Маю одних в большом доме. Как ловко ты завлек меня сюда, подумал Холмс, засыпая. Когда же он задремал, полуприкрыв глаза, его слух пронзило знакомое низкое жужжание, и ему приснился сон.
Часть вторая
Глава 7
Холмс проснулся, задыхаясь. Что случилось?
Сидя за столом, он взглянул в окно. Снаружи однообразно и ровно шумел ветер, гудел в оконных рамах, волновался в водосточных желобках, колыхал сосновые ветви во дворе, конечно, трепал цветы на клумбах. Не считая порывов ветра за закрытым окном и спустившегося вечера, все в кабинете осталось таким же, каким было до того, как он уснул. Изменчивые отсветы заката между раздернутых штор теперь уступили место непроглядной темноте, но лампа все так же светила на стол; на нем же были хаотически раскиданы рукописные заметки для третьего тома «Все об искусстве расследования» — какие-то раздумья, записи, слова нередко теснятся на полях, скачут из строки в строку, иногда без всякого видимого смысла. Если работа над первыми двумя томами оказалась достаточно легкой (оба писались одновременно на протяжении пятнадцати лет), то последнему рывку препятствовала нынешняя неспособность Холмса к полноценному сосредоточению: он садился и вскоре засыпал, держа ручку в руке; садился и смотрел в окно, иной раз, кажется, часами; садился и писал беспорядочные ряды фраз, вольнотекущих и бессвязных, словно из этой кутерьмы мыслей могло произойти что-то внятное.
Что случилось?
Он дотронулся до шеи, потер горло. Подумал: всего лишь ветер. Набегавший на окно гул, что проник в его сон, разбудил его.
Просто ветер.
В животе у него заурчало. Он понял, что снова пропустил ужин — по пятницам миссис Монро готовила ростбиф и йоркширский пудинг с гарниром — и что непременно найдет в коридоре поднос (с жареной картошкой, остывшей у запертой двери). Добрый Роджер, подумал он. Всю прошлую неделю, когда он затворялся в кабинете, отказываясь от ужина и своей обычной пасечной деятельности, поднос обязательно прибывал наверх и ждал, чтобы он обнаружил его, выйдя в коридор.
Тем утром Холмс ощутил некоторые угрызения совести оттого, что пренебрегал пасекой, после завтрака пошел туда и увидел, как Роджер проветривает ульи. Ожидая жару — к тому же вовсю начинался сбор нектара, — мальчик предусмотрительно вынимал медовые надставки из ульев, чтобы ветер мог сквозить от нижнего летка до верхнего, пособляя трепещущим крылышкам и не просто охлаждая улей, но и обеспечивая лучший настой нектара в магазинах. Тогда чувство вины, которое испытывал Холмс, испарилось, ибо пчелы содержались как подобает и было видно, что его постоянное — чуть ли не планомерное — наставничество над Роджером принесло плоды (надзор за пасекой, с удовлетворением отметил он, находился в надежных, внимательных руках мальчика).
Недолго осталось ждать, когда Роджер начнет самостоятельно забирать мед — бережно вынимать рамки, успокаивать дымом пчел, специальной вилкой снимать восковые крышечки с сотов; сначала не так уж много меда прольется сквозь двойное решето в ведерко, а потом его станет больше. И, стоя на садовой тропинке, Холмс вновь увидел себя на пасеке с мальчиком, которому объяснял простейший способ получать мед.
Во время взятка нужно поставить на улей надставку, говорил он Роджеру, и лучше использовать восемь, а не десять рамок. Оставшиеся две следует потом поместить посередине надставки (искусственная вощина при этом обязательна). Если все сделано правильно, колония застроит вощину и наполнит две рамки медом. Как только все соты заполнены и закупорены, нужно немедленно поменять вощину — при условии, разумеется, что взяток идет, как полагается. В случае же, если взяток оказывается хуже ожидаемого, имеет смысл употребить армированную вощину вместо обычной. Само собою, подчеркнул он, ульи требуется часто проверять — чтобы верно выбрать, как именно действовать.
Холмс провел Роджера через всю процедуру, задерживаясь на каждом этапе, уверенный, что, когда придет пора брать мед, Роджер будет неукоснительно следовать его указаниям.
— Ты понимаешь, мой мальчик, я доверяю тебе эту работу, потому что верю: ты в состоянии справиться с нею, не совершив ни единой ошибки.
— Спасибо, сэр.
— У тебя есть вопросы?
— Нет, наверное, нет, — ответил мальчик со сдержанным воодушевлением, отчего могло почудиться, что он улыбается, между тем его лицо было серьезно и вдумчиво.
— Очень хорошо, — сказал Холмс, переводя взгляд с лица Роджера на ульи вокруг. Он не понял, что мальчик продолжает смотреть на него, не заметил, что тот глядит с тем кротким благоговением, с каким сам он смотрел только на пасеку. Он размышлял над перелетами обитателей пчельника, хлопотливого, работящего, живого мира ульев. — Очень хорошо, — повторил он шепотом себе под нос в тот недавно минувший день.
Повернувшись на тропинке и медленно направляясь к дому, Холмс знал, что и миссис Монро сделает то, что должна сделать, — наполнит несколько банок медом и отнесет их в дом приходского священника, в общество благотворительности, в Армию спасения, когда будет в городе с поручениями. Принося этот мед в дар, Холмс полагал, что тоже делает то, что должен: пристраивает тягучую массу из своих ульев (которая для него лишь побочный продукт его подлинного увлечения — разведения пчел и изучения благотворных свойств маточного молочка), отдавая ее тем, кто честно распределит все это множество банок (при условии, что его имя никогда не будет упомянуто в связи с ними), и поставляя полезную для здоровья сладость нуждающимся Истбурна и, как он надеялся, не только.
— Сэр, вы делаете Божье дело, — как-то сказала ему миссис Монро. — Право слово, вы исполняете Его волю, помогая обездоленным.
— Не говорите глупостей, — презрительно ответил он. — Если уж на то пошло, это вы исполняете мою волю. Уберем с картины Бога, ладно?
— Как вам угодно, — сдалась она. — Но спросите меня, я скажу, что это Божья воля, и все тут.
— Моя милая, вас, кажется, никто не спрашивает.
Да и что она могла знать о Боге? Конечно, думал Холмс, представление о Боге у нее было самое ходовое: морщинистый старик, всеведуще восседающий на золотом троне, правящий своим творением с пышных облаков, вещающий милостиво и повелительно разом. Ее Бог, несомненно, носил длинную бороду. Холмса веселило предположение, что Создатель миссис Монро, возможно, в чем-то похож на него, но ее Бог был вымыслом, а он — нет (во всяком случае, не совсем, решил он).
