— Добрый день, мадам Ширмер. Не соблаговолите ли уделить нам немного времени?
Окинув меня вопрошающим взглядом, она грозно воззрилась на моего спутника.
— Обещаю, мы отнимем у вас лишь несколько минут, — продолжил я, постучав пальцем по карточке в ее руке. — Возможно, вы знаете, кто я такой.
Совершенно игнорируя мое присутствие, мадам Ширмер резко сказала:
— Герр Келлер, не приходите больше сюда так! Я не потерплю этого вторжения! Почему вам надо приходить и устраивать трудности для меня? К вам, сэр, — прибавила она, глядя на меня, — это тоже относится. Вы его друг, нет? Так что уходите с ним и никогда не приходите ко мне вот так! У меня больше нет терпения для этих людей, как вы!
— Сударыня, прошу вас, — сказал я, изъяв карточку из ее руки и поднеся к ее лицу.
Как ни странно, при виде моего имени она решительно замотала головой.
— Нет, нет, вы не этот человек, — сказала она.
— Уверяю вас, мадам Ширмер, я — он, и никто иной.
— Нет, нет, вы не он. Нет, того человека я видела много раз, знаете ли.
— А скажите, пожалуйста, где и когда состоялось знакомство?
— В журнале, конечно! Этот детектив гораздо выше, так? У него черные волосы, другой нос и трубка. Вот, там были совсем не вы.
— Ах, в журнале! «Там» в некотором роде занятное искажение. На том и сойдемся. Впрочем, мне, вероятно, следует быть признательным этой карикатуре. Если бы большая часть встречаемых мною людей не признавала меня, подобно вам, мадам Ширмер, моя свобода была бы менее ограничена.
— Это смехотворно! — Она смяла карточку и швырнула ее к моим ногам. — Уходите от меня сейчас, или констебли за вами придут!
— Я не могу уйти, — твердо сказал мистер Келлер, — не увидев Энн своими глазами.
Наша растревоженная противница вдруг топнула ногой и топала до тех пор, пока пол под нами не задрожал.
— Герр Портман, — закричала она после этого, и ее сильный голос эхом отдался в коридоре за нами, — со мной неприятность сейчас! Идите за констеблями! Два грабителя у двери! Герр Портман…
— Мадам Ширмер, толку не будет, — сказал я. — Мистер Портман, кажется, вышел. — Затем я повернулся к моему клиенту, стоявшему с глубоко несчастным видом. — Вы должны понимать, мистер Келлер, что мадам Ширмер абсолютно права и у нас нет никаких законных оснований входить в ее квартиру. Она же, со своей стороны, должна понимать, что вами руководит страх за жену. Смею надеяться, что, если нам будет позволено войти вместе с мадам Ширмер всего лишь на пару минут, мы определенно сможем положить конец этой истории.
— Жены здесь со мной нет, — сказала раздосадованная мадам Ширмер. — Герр Келлер, я говорила вам достаточно. Почему вы приходите и делаете мне трудности? Я могу позвонить на вас в полицию, вот как!
— Для этого нет поводов, — сказал я. — Я прекрасно знаю, что мистер Келлер обвинил вас несправедливо, мадам Ширмер. Но всякое вмешательство со стороны полиции лишь усложнит это, честно говоря, довольно грустное дело. — Я наклонился и прошептал ей на ухо несколько слов. — Видите, — сказал я, отодвигаясь, — ваша помощь была бы как нельзя более полезна.
— Как я могла знать? — ахнула она, и раздраженное выражение на ее лице сменилось сердобольным.
— Никак, — с сочувствием сказал я. — Мое ремесло подчас оказывается печальным занятием.
Мой клиент в замешательстве взглянул на меня; мадам Ширмер, подбоченясь, с минуту раздумывала. Потом кивнула и отступила назад, жестом приглашая нас войти:
— Герр Келлер, я думаю, вы не виноваты. Проходите, если хотите смотреть сами, бедный человек.
Мы были введены в светлую, почти лишенную всякого убранства гостиную с низким потолком и полурастворенными окнами. В одном углу стояло пианино, в другом — клавесин и порядочное количество ударных, а подле окон, одна к другой — две отлично ухоженные гармоники. Другой обстановки, кроме инструментов и маленьких плетеных стульчиков при них, в комнате не было. Выцветшие буроватые доски пола были обнажены там, где их не укрывал лежащий посреди комнаты уилтонский ковер; крашенные белым стены были также голы, чтобы звуковые волны, отражаясь от них, создавали нужный отгул.
Но не механизмы, находившиеся в гостиной, и не благоухание весенних цветов, струившееся сквозь открытые окна, немедленно привлекли мое внимание, но маленькое существо, ерзавшее за гармоникой, — мальчик не старше десяти лет, рыжеволосый и веснушчатый, нервозно повернувшийся к нам, когда мы вошли в комнату. При виде ребенка мой клиент остановился; его глаза забегали по комнате, а мадам Ширмер наблюдала за ним, стоя у двери со сложенными на груди руками. Я же подошел к мальчику и обратился к нему со всей возможной теплотой:
— Здравствуй.
— Здравствуйте, — смущаясь, ответил он.
Глядя через плечо на своего клиента, я улыбнулся и сказал:
— Верно ли я сужу: этот молодой человек — не ваша жена?
— Вы сами знаете, что это не она, — отрубил он. — Но я не понимаю. Где Энн?
— Спокойствие, мистер Келлер, спокойствие.
Я пододвинул к гармонике стульчик и уселся возле ребенка, осматривая инструмент сверху донизу, запоминая каждую его деталь.
— Как твое имя, дитя?
— Грэм.
— Что, Грэм, — сказал я, отмечая, что старые стаканы были на треть тоньше и потому звук у них был более певучий, — мадам Ширмер хорошо тебя учит?
— Думаю, да, сэр.
— Хм, — задумчиво сказал я, легко проводя пальцем по краям стаканов.
Случая изучить гармонику — тем более столь безукоризненно содержавшийся экземпляр — я прежде не имел. Я знал, что играют на ней, сидя перед рядом стаканов, которые вращаются при помощи ножной педали и время от времени увлажняются мокрой губкой. Еще мне было известно, что для одновременного использования разных частей инструмента нужны обе руки. Рассматривая гармонику, я увидел, что стаканам придана форма полушарий с отверстием в центре. Самые верхние и крупные были помечены литерой G. Стаканы различались по одному из семи цветов, которым — кроме белого, оставленного для полутонов, — были выкрашены изнутри: C — красный, D — оранжевый, E — желтый, F — зеленый, G — голубой, A — синий, B — фиолетовый и опять красный C. Всего стаканов было около тридцати штук, диаметром примерно от девяти до трех дюймов; нанизанные на ось, они размещались внутри ящика длиною в метр, сужавшегося соответственно конической форме стаканов и укрепленного на раме с четырьмя ножками; стальной прут, с обеих сторон вращаемый в бронзовых цапфах, пересекал ящик поперек. На широкой боковине ящика крепилось колесо красного дерева. Колесо исполняло роль маховика, державшего ровное движение, когда педаль поворачивала прут и стаканы. Диаметр колеса равнялся где-то восемнадцати дюймам, по ободку шла свинцовая полоска, а примерно в четырех дюймах от оси на передней стороне был штырек из слоновой кости; на штырьке помещалась петля от шнура, который соединял колесо с педалью и обеспечивал его вращение.
