Пристраивая галстук, я решил, что его увлечение флорой должно будет потягаться с ее любовью ко всему, что цветет. Всклокочивая волосы, я уже твердо знал, что он как никто другой обожает сентиментальную литературу. Он ведь заядлый читатель, ставящий отрешенную отраду, которую находит в книге, выше почти всякой человеческой связи. Но в глубине души его томит одиночество, с возрастом он стал задумываться над ценностью крепких отношений. Это привело его к изучению тонкого искусства хиромантии, оно для него было скорее способом входить в общение с другими людьми, чем средством узнавать грядущее; если в его руке оказывалась подходящая ладонь, ему казалось, что ее летучее тепло придаст ему сил на месяцы.
Сейчас я уже не могу разглядеть себя за своим собственным созданием; в моих воспоминаниях о том дне меня нет. Не я, а Стефан Петерсон шел в гаснущем свете солнца, опустив голову и ссутулясь, — спотыкливая, неказистая фигура, оглядчиво бредущая к Монтегю-стрит. На ней не задерживался взгляд, в ней не было ничего приметного. Для проходивших мимо он был совершенно незапоминающимся существом.
Но он не забывал о своей задаче — дойти до магазина Портмана раньше, чем там окажется миссис Келлер. Войдя в магазин, он тихо миновал конторку, за которой, как в прошлый раз, хозяин читал книгу — увеличительное стекло в руке, лицо над самой страницей — и не узнал, что Стефан только что был в двух шагах от него; но пока он шел вдоль шкафов, слух хозяина тоже вызвал у него сомнение, потому что старичок не пошевелился ни когда заскрипела на петлях дверь, ни когда дверь закрылась и табличка со словом «Открыто» стукнула в стекло. Стефан ступал сумрачными проходами между шкафами, шел сквозь пыль, кружившуюся в тусклых солнечных лучах; чем дальше заходишь в магазин, сознавал он, тем темнее делается впереди — и вскоре все перед ним покрыла тень.
Добравшись до лестницы, он взошел по семи ступеням и притаился, чтобы хорошо видеть, как миссис Келлер войдет, оставаясь незамеченным. Потом события развивались следующим образом: наверху траурно зазвучала гармоника — пальцы мальчика заскользили по стаканам; через несколько секунд дверь магазина открылась, и, как и в прежние вторники и четверги, с улицы вошла миссис Келлер с зонтиком под мышкой и книгой в обтянутой перчаткой руке. Не взглянув на владельца — который тоже на нее не взглянул, — она направилась в ряды шкафов, иногда задерживаясь у полок и трогая корешки книг, словно ее руки повиновались чужой воле. Некоторое время она была на виду, хотя держалась в отдалении; Стефан смотрел, как она уплывает в темноту и теряется в ней. Наконец она совсем скрылась, но прежде он заметил, как она поставила книгу, что была у нее с собой, на верхнюю полку и взяла другую, судя по всему, совершенно случайную.
Ты не воровка, сказал он себе. Нет, ты просто одалживаешь.
Перестав видеть ее, он мог лишь предполагать, что она находится где-то поблизости, да, так подсказал ему запах ее духов, где-то в недалекой тьме, — или только что находилась. То, что произошло следом, было предсказуемо и не удивило его, хотя его глаза оказались к этому не подготовлены: из задней части магазина пролился яркий свет, затопив своим сиянием проходы между рядами, и пропал так же быстро, как возник. Стефан тут же спустился вниз, в его глазах все еще стояли пятна света, который на миг ворвался сюда и теперь — он знал — облекал миссис Келлер.
Он прошел по длинному проходу между шкафами, вдыхая ее сильный, путеводный аромат, и встал в темноте у дальней стены. Пока он стоял там, его глаза начали различать окружающее, и он прошептал: «Здесь и только здесь». До него ясно доносились приглушенные звуки гармоники. Он посмотрел налево — неустойчивые штабеля книг; затем направо — еще кучи книг. Прямо же перед ним был выход, которым воспользовалась миссис Келлер, — черный ход, закрытая дверь, очерченная тем самым свечением, что ослепило его. Он сделал два шага и толкнул дверь. Ему потребовалось все его самообладание, чтобы не ринуться вперед. Когда дверь открылась, в магазин опять пролился свет. Однако он переступил порог с нерешительностью и, поглядывая на шпалерные изгороди, стоявшие вдоль дорожки, осторожно, потихоньку, приволакивая ноги, медленно пошел вперед.
Вскоре запах ее духов перебили еще более сильные запахи тюльпанов и нарциссов. Он не сумел заставить себя, пройдя по дорожке до конца, пойти дальше, туда, где сквозь обвитую виноградом шпалеру он увидел маленький, на диво благоустроенный садик: травяные клумбы пышнели рядом с не совсем понятными фигурами, выстриженными из густых кустов, стены убраны многолетниками и розами; этот упоительный уголок, краешек которого виднелся из окна мадам Ширмер, хозяин возделал посреди Лондона. Старик — верно, в те годы, когда еще хорошо видел, — разбил сад, сообразуясь с различными тепловыми условиями на своем дворике: там, куда из-за крыши дома солнечного света попадало немного, хозяин посадил пестрые растения, дабы высветлить затененные места; поодаль на клумбах росли бегонии, герани и лилии.
Непрямая тропинка, присыпанная речной галькой, вела в сердце сада и кончалась у квадратной лужайки, огороженной деревянным заборчиком. Там стояла скамейка, а рядом с ней — большая терракотовая урна, крашенная под медную патину; на скамейке — положив зонтик на колени, держа обеими руками взятую в магазине книгу, — сидела и читала в тени дома миссис Келлер, а звуки гармоники из окна наверху витали над садом, словно некий таинственный ветерок.
Конечно, подумал он, конечно, когда она подняла взгляд от книги и, наклонив голову набок, вслушалась в музыку, которая на миг ослабла и затем зазвучала чисто и гармонично. Это, бесспорно, мадам Ширмер заняла место Грэма у гармоники и показывала мальчику, как следует управляться со стаканами. И пока ее изощрившиеся пальцы извлекали из инструмента изысканные созвучия, убаюкивающие, казалось, самый воздух, он издали рассматривал миссис Келлер, отметив в ней тихий восторг — дыхание легко вырывалось из разомкнутых губ, плечи были приопущены, глаза медленно закрылись — и умиротворение, на какие-то мгновения вызванные музыкой.
Трудно вспомнить, сколько времени он простоял там, глядя на нее сквозь трельяж; он тоже был заворожен тем, что вдруг наполнило сад. Но наконец его сосредоточение нарушилось скрипом двери, за его спиной раздался лютый кашель, и хозяин магазина пересек порог. Одетый в перепачканный садовый халат, в коричневых перчатках, старик двинулся по дорожке с лейкой в руке; вскоре он протащился мимо человека, обеспокоенно прижавшегося к шпалере, вышел в сад, так и не заметив ни одного из пришельцев, добрался до цветочных клумб в ту минуту, когда угасли последние напевы гармоники, уронил лейку, та упала набок, и из нее вылилась почти вся вода.
Тут все кончилось: гармоника смолкла; хозяин гнулся у клумб с розами, шаря по лужайке в поисках оброненной лейки. Миссис Келлер встала со скамейки и подошла к старику уже знакомой праздной походкой; ее тень упала на него, когда она, нагнувшись, пододвинула лейку к его вытянутым рукам; хозяин, не ведая о ее призрачном присутствии, быстро схватил лейку за ручку и закашлялся. После, как тень от облака, невесомо скользящая по земле, она пошла к небольшим чугунным воротцам в глубине сада; повернув торчавший в замке ключ, она приотворила створку и ушла — ворота открылись и закрылись с одинаковым лязгом и скрежетом. И ему почудилось, что ее не было ни в саду, ни в магазине; она как будто бы тотчас расплылась в его сознании, обратилась в ничто, подобно заключительным звукам, изданным инструментом мадам Ширмер.
