— Такого! Пианиста твоего, — пролепетал он. —
Я же видел, как ты на него смотрела…
И понял, что это прозвучало полной ахинеей. Поправился:
— Не в том дело. Я почувствовал. Сердцем почувствовал.
Ты, может быть, еще сама не разобралась, но мне-то видно. Конечно, он красив,
он гений, он открыл для тебя новый мир… Тут он заткнулся, потому что Алтын
коротким, точным ударом врезала ему под ложечку, и у Николаса перехватило
дыхание.
— Ты что несешь!!! — завопила свирепая татарская
женщина и вдобавок еще лягнула его по лодыжке ногой (слава Богу,
необутой). — Англичанин хренов! Урод! Бестолочь!
И произнесла еще много всяких слов, в том числе совершенно
нецензурных.
Все они, даже самые обидные, показались магистру истории
райской музыкой, почище пресловутой «Фантазии фа-минор».
А в конце Алтын разревелась и, горько всхлипывая, сказала
уже без ругани:
— Какой же ты дурак, Фандорин… Я люблю не Славу, а его
пальцы, его талант. Талант — единственное, что в нем есть. Больше любить его не
за что. То есть, может, и есть, но это мне по барабану. Любить я умею только
тебя. Потому что ты один, и никого лучше тебя на свете нет. Во всяком случае,
для меня.
Последняя фраза несколько подпортила впечатление от этой
тирады, но Николас все равно расплылся в улыбке.
— Мы с тобой одно целое, разве неясно? —
высморкавшись и уже без рыданий объяснила жена. — Ты без меня пропадешь. А
меня без тебя вообще не будет… Такие вещи вслух не говорят. Но раз уж ты такой
идиот… Сердцем он почувствовал! Да у вас, мужиков, вместо сердца калькулятор!
Николас не спорил, он был абсолютно согласен со всем, что
она сказала и еще скажет. Но ей, видимо, показалось, что бунт подавлен не до
конца.
— Я ужасно люблю музыку. До тридцати пяти лет дожила и
вдруг поняла. Это такой кайф! Но раз тебя мои уроки достают, я их отменяю. Чему
научилась, тому научилась. Только можно я рояль оставлю? Я буду играть, когда
тебя дома нет.
Тут Ника, конечно, переполошился, замахал руками:
— Ну что ты, не нужно отменять! Раз тебе нравится,
занимайся, сколько хочешь.
— Нет, я отменю, — сказала она. Он сказал:
— Ни за что. Я себе этого не прощу.
Потом они долго и страстно мирились — прямо в кабинете, в
плохо приспособленных условиях, но это уже посторонних не касается.
В половине одиннадцатого Алтын обнаружила, что уже половина
одиннадцатого. С причитаниями про планерку наскоро оделась, а причесывалась на
бегу: скакала на одной ноге, на вторую левой рукой надевала туфлю, а расческа
была в правой.
Только что была рядом, и нет ее, один запах остался.
Николас перебрался в приемную на диван — одеваться, чтобы
идти домой, в кровать, было лень. Да и спать расхотелось.
Он думал над загадочной фразой, которую произнесла жена. В
каком это смысле: «Меня без тебя вообще не будет»? Что она хотела сказать?
Поворочался на диване, вернулся в кабинет.
Пожалуй, теперь можно и почитать про то, как Порфирий
Петрович выловит Раскольникова.
Но, уже раскрыв синюю папку и держа на коленях открытую
рукопись, Ника еще некоторое время ломал голову над загадкой, которую ему
загадала жена.
Ни до чего путного не додумался, вздохнул, и стал читать.
Синяя папка
Глава 14
Александр Григорьевич выдерживает экзамен
Все события, описанные в предшествующей главе, не заняли и
часу. Еще минут двадцать понадобилось, чтобы прихватить из квартала полицейский
наряд: поручика Илью Петровича, того самого, по кличке «Порох», двух солдат и
одного писца, запомнившего Раскольникова в лицо с памятного утра, когда студент
в конторе лишился чувств.
Подробности надворный советник разъяснил Илье Петровичу уже
по дороге на Вознесенский.
— Первое дело для нас выяснить, там ли еще
объект, — втолковывал пристав, отмахивая правой рукой на ходу. —
Ежели уже вернулся в свою берлогу, вы всех прочих забираете в квартал, а уж я
позабочусь о том, чтоб Раскольников об этой оказии незамедлительно узнал.
Родственника своего Разумихина попрошу, что ли.
— А если объект по-прежнему у Мармеладовых? —
спросил Заметов, все подсовывавшийся с другого плеча Порфирия Петровича.
— Тогда так-с. Мы прячемся под лестницу и терпеливо
ждем, пока студенту наскучит пьяными рожами любоваться. Как только Раскольников
станет спускаться, вы, поручик, со своими двинете ему навстречу, да с шумом, с
топотом. И непременно у него спросите, где тут немкина квартира, потому как от
соседей жалоба. Понятное?
— Чего не понять, ваше высокоблагородие, — бодро
отвечал Порох. — Всё исполню. У меня к актерству дар, все говорят. Я на
прошлые святки царя Валтасара представлял — имел большой успех.
— Отлично, отлично-с — Порфирий Петрович перешел на
шепот, поскольку уже входили в подъезд. — Как все-таки славно, господа,
что у нас повсюду лестницы такие темные, и под каждой обязательно закуток.
Прошу-с.
Все разместились в закутке, где лежала какая-то ветошь и
пахло сырыми дровами, а писца поместили между пролетами, чтобы знак дал.
Вышло всё в точности, как рассчитал пристав.
Мимо несколько раз проходили жильцы, но полицейских никто не
заметил — темнота в подъезде, действительно, была почти полная. А минут через
сорок ожидания сверху донесся кашель писца — условный сигнал.
— Давайте-с, пора-с, — шепнул пристав Илье
Петровичу.
Ну, тот и выкатился, нарочно грохоча сапогами, и солдаты за
ним.
Получилось еще лучше, чем надеялся надворный советник.
По лестнице спускался не один «объект», а целая процессия
(Порфирий Петрович подглядел снизу): изможденная женщина в платке и с узлом в
руке, тоненькая девушка, тоже с поклажей, трое детей, сзади же шли двое мужчин
— Раскольников и какой-то очень приличного вида господин, тащившие сундук.
— Эта, в шляпке — Софья Мармеладова, — зашептал на
ухо Заметов. — Которая подкашливает — верно, ее мачеха, а бородатый не
знаю кто.
Из закута очень хорошо было слышно разговор, завязавшийся на
ступеньках.
— А-а, господин… как вас… Распопов? — превосходно
исполнил свою роль поручик Порох. — Не известно ли вам, где тут нумер
двенадцатый?
— Я Раскольников, — донесся глуховатый,
неприязненный голос. — В четвертом этаже. А что, собственно…
