— Очень просто, посредством некоторого арифметического
действия. Я, знаете ли, огромный грешник, — доверительно сообщил Аркадий
Иванович, словно рассчитывал удивить собеседника этим откровением. — Не в
смысле обычных человеческих пакостей, на какие всякий горазд. То есть, конечно,
и блудил, и плутовал, и пьянствовал. Желал, так сказать, и жены, и осла, и
вола. Все это делают, во всяком случае многие. Но душу живую убивают весьма и
весьма немногие, и тут уж прощения нет. Каждая погубленная душа в некоей
бухгалтерии зачитывается в большущий минус. На мне таких минусов четыре.
— Шелудякова, Чебаров, Зигель… — принялся считать
Порфирий Петрович.
Но Свидригайлов рассердился, перебил:
— При чем тут Зигель? Какая душа у Зигель? Дойду еще до
Дарьи Францевны, а сейчас я про иное. Об жене моей Марфе Петровне я вам уже
сказывал. Ее я себе проавансировал, с последующим погашением ссуды.
— Что-с? — вновь недопонял надворный советник.
— Вы слушайте, не перебивайте! Это, стало быть, первый
мой минус. Хотя нет, если по порядку, то он выходит третий. Я ведь еще прежде
жены две живых души извел. Но Марфу Петровну хоть по страсти и расчету, а тех
двоих ни с чего, от скуки да развращенности. Первый мой минус приключился,
когда я девочку одну глухонемую до веревки довел. Сам не убивал, но лучше бы уж
собственными руками, всё не так подло бы вышло. Не стану рассказом времени
отнимать — долго получится… И еще лакея своего, тоже неподсудным образом, так что
даже и под следствие не угодил. То есть для закона до самого последнего времени
я был совершенно чист, — засмеялся Аркадий Иванович, — хоть и ходил
по белому свету тремя минусами, словно тремя осиновыми колами, пронзенный… Ну
вот-с. А когда я ту девушку полюбил, начались у меня видения… Я вам этого еще
не сказывал, что полюбил-то? Сказывал? Это, знаете, как бывает: встретишь
женщину, одну на всю жизнь… То есть, может, и не встретишь, а нафантазируешь
себе. Ее, скорее всего, не существует вовсе, этой женщины — одна игра
воображения. Исчезнешь ты, и ее тоже не станет. Вот кстати интересно будет
проверить, исчезнет она или нет… — Он на миг умолк, о чем-то
призадумавшись, да и тряхнул головой. — Ладно, passons. He о том ведь
рассказать хотел — о видениях. Так вот, когда я девушку эту полюбил или
нафантазировал (сам не знаю), начались у меня видения…
Поскольку тут в рассказе снова повисла пауза, Порфирий
Петрович переспросил:
— Видения-с?
И еще немножко в сторону сдвинулся, благо взгляд у помещика
сделался невидящий, стеклянный. Свидригайлов вздрогнул.
— Да. Не то чтобы страшные какие-нибудь, а так… Девочку
ту раза два видел. Ночью проснусь — сидит подле кровати в одной белой
рубашонке, ноги под себя подвернув… Ноги у нее, как две спичечки были…
— И что же?
— Ничего. Смотрит и молчит. Она же глухонемая была. Я
на нее рукой — уйди, уйди. Тогда встала и тихонько ушла. Очень покорная была,
такою и осталась… Потом Филька, лакей мой, вдруг явился, трубку подает. В
точности как при жизни. Я никогда пуглив не был и тут не испугался. Даже
покуражился. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, —
вон, негодяй!» И одолел призрака, нетрудно оказалось… С Марфой же Петровной и
вовсе смех. — Свидригайлов, действительно, издал горлом сухой звук, вроде
«хе-хе». — Это уж недавно совсем, третьего дня. Сижу после дряннейшего
обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком, — сижу, курю — вдруг Марфа
Петровна, входит вся разодетая в новом шелковом зеленом платье, с длиннейшим
хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье?» Стоит,
вертится передо мной. «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко
мне ходить, беспокоиться». «Ах бог мой, батюшка, уж и потревожить тебя нельзя!»
Я ей говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться хочу». (Это
правда, имею намерение). Она говорит: «От вас это станется, Аркадий Иванович;
не много чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали.
И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, — ни ей, ни себе, только
добрых людей насмешите». Взяла да и вышла. Ну к кому, скажите, кроме меня такие
дурацкие призраки являются?
Порфирий Петрович сидел теперь так, что мог надеяться
подхватить револьвер здоровою рукою с первой попытки, ибо вторая ему вряд ли
была бы предоставлена. Таким образом, в диспозиции произошла важная перемена, о
которой болтливый убийца еще не догадывался. Однако пристав решил не
торопиться.
Во-первых, следовало выждать какого-нибудь особенно удобного
мгновения, а во-вторых, пускай уж выложит всю правду сам, по собственной охоте.
Покойника ведь после не расспросишь (а Порфирий Петрович почти не сомневался,
что преступник револьвера не испугается и кинется прямо под пулю).
— И все ж таки не понимаю я ваших математических
аллегорий, — подвинул надворный советник Свидригайлова в нужном
направлении.
— Да чего тут понимать! Сказано вам: три живые души я
погубил. Три страшных минуса на себя записал. По теории вашего Родиона
Романовича, они, может, и обыкновенные, но все равно — живые души. Только, на
мое счастье, есть еще на свете люди иного сорта, с душою мертвой, гниющей. Они
заражают своими гнилыми миазмами атмосферу, губят и вытравливают вкруг себя всё
и вся. Моя теорийка позатейливей раскольниковской будет, не находите? —
Аркадий Иванович расхохотался. — Это я еще у себя в деревне рассудил, с
месяц тому. Если я за глухонемую и за лакея, да за мою Марфу Петровну трех
смертоносных бацилл истреблю, то как раз три на три выйдет. Примечаете, как я
живую жену (а она ведь тогда еще совершенно жива была) заранее сам себе проавансировал?
Он хотел посмеяться еще, но что-то в груди сорвалось — вышло
похоже на рыдание.
— А как, по вашей терминологии-с, живую душу от мертвой
дискриминировать? — прищурил глаза Порфирий Петрович.
— Никто их, бацилл этих, не любит — вот верный
признак, — убежденно заявил Свидригайлов. — Никто по ним не заплачет.
Ни одна душа. Что вы прищурились-то? Подумали, что и обо мне никто не
заплачет? — Он усмехнулся. — Это так и было до поры до времени, но
теперь, когда я кое-какие расчеты произвел, возможно, некие ясные очи и уронят
одну-две слезинки. Впрочем, неважно… — Помещик тряхнул головой. — А к
тому же, по прежней своей петербургской жизни, кое-кого из бацилл я лично знал.
У вас тут, вокруг Сенной площади, много всякой швали. Ну, вот я и надумал нанести
визитец двум старым своим приятельницам, гадинам, каких свет не видывал.
— Одна — Дарья Францевна Зигель, — догадался
Порфирий Петрович. — А вторая — процентщица Шелудякова?
