— Я вот что… — забормотал он. — Я, знаете ли,
прямо сейчас к нему… Да. Ну, после свидимся… Зайду.
И, неловко кивнув, что, по-видимому, должно было означать
поклон, быстро двинулся в сторону, через улицу.
Девушка глядела ему вслед с улыбкою, кажется, очень не
понравившейся Аркадию Ивановичу. Он даже захрустел пальцами и закусил губу
своими крепкими белыми зубами.
А потом Авдотья Романовна пошла себе дальше, и Свидригайлов
двинулся было за ней, но вдруг остановился и вместо этого пустился догонять ее
недавнего спутника.
Разумихин (ибо это был он) бодрым шагом миновал Кокушкин
мост и скоро был уже у дома Шиля, где квартировал его приятель Раскольников.
Слежки за собою он не заметил, да и мудрено ему было бы заметить: Свидригайлов
держался с ним на осторожной дистанции, а Дмитрий до того погрузился в мысли,
что и перед собой-то почти ничего не видел.
Войдя в подъезд и взбегая по лестнице, он встретил горничную
Настасью и спросил:
— Что Родион Романович, у себя?
— У себя, где ему быть. Как вы утром ушли, всё по
комнате топал: тук-тук сапогами, тук-тук. А сейчас заглянула — дверь-то у него
нараспашку — уснул.
— Ну, слава Богу. Это славно, а то он ночью вовсе не
спал. Я к нему тогда немного попозже…
Повернувшись, Разумихин спустился вниз и опять не заметил
человека, стоящего под лестницей.
Дверь в конуру Раскольникова, вероятно вследствие
чрезвычайной духоты, и вправду была приотворена. Аркадий Иванович заглянул,
увидал, что хозяин, точно, лежит с закрытыми глазами, переступил осторожно
через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел к столу, подождал с
минуту, и тихо, без шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на
полу, а обеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок. Видно было,
что он приготовился долго ждать.
Однако ожидание его продолжилось никак не долее минуты.
Раскольников вдруг приподнялся и сел на диване.
— Ну, говорите, чего вам надо?
— А ведь я так и знал, что вы не спите, а только вид
показываете, — странно ответил незнакомый ему человек, спокойно
рассмеявшись. — Аркадий Иванович Свидригайлов, позвольте
отрекомендоваться…
Раскольников осторожно и недоверчиво всматривался в
неожиданного гостя.
— Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может!
Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию.
— Вследствие двух причин к вам зашел: во-первых, лично
познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной
для вас точки; во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в
одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны.
Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь не
пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив,
рассчитываю…
— Плохо рассчитываете, — перебил Раскольников.
— Они ведь только вчера прибыли, позвольте спросить?
Раскольников не ответил.
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл тому всего только
три дня… Ну да это не столь важно. Я, с вашего позволения, сразу про главное…
Вам про меня, ну про мои, как это в романах принято называть, домогательства
насчет сестрицы вашей, конечно, известно. Не может быть неизвестно, ибо иначе
вы от моего имени так не вскинулись бы…
Он сделал паузу, но ответа не дождался и, сам себе кивнув,
продолжил:
— Кругом перед Авдотьей Романовной виноват, сам это
признаю и посыпаю голову пеплом. Но даже самый закоренелый злодей и грешник не
может быть лишен возможности на исправление содеянного им зла…
— Затем и в Петербург за ней притащились? —
язвительно перебил его Родион Романович. — Чтобы посыпать голову пеплом?
Свидригайлов остался все столь же невозмутим.
— И за этим тоже. Имею, впрочем, еще одну цель, но о
ней, с вашего позволения, чуть позже. Пока же сообщу, что положение мое за
последние дни сильно переменилось. Супруга моя Марфа Петровна скоропостижно
скончалась, так что я теперь совершенно свободен.
Раскольников посмотрел на него с каким-то жадным
любопытством.
— Уходили что ли, супругу-то? Вы ведь из душегубов. Я
давеча когда сестру провожал, она мне про вас кое-что порассказала.
— Что же? — заинтересовался Аркадий Иванович,
пропустив мимо ушей вопрос насчет супруги.
— Какие про вас слухи ходят. Что вы в бывшей
петербургской жизни до худших степеней разврата опускались и что будто бы через
вас некая глухонемая девочка четырнадцати лет руки на себя наложила…
— А, это про племянницу моей старой знакомой Гертруды
Карловны Ресслих, — светским тоном заметил Свидригайлов. —
Несчастное, забитое было создание. Гертруда Карловна — дама довольно
жестокосердная, с сиротой обходилась неважно, вот та и… Впрочем, душевно была
нездорова, этот факт полицией признан, и дело было закрыто. Что еще о моих
предполагаемых злодействах сообщила вам Авдотья Романовна?
— Еще про слугу вашего, которого вы насмешками и
издевательствами тоже до петли довели, — ухмыльнулся Раскольников — ему,
похоже, очень хотелось выбить невозмутимого собеседника из равновесия.
— Было и такое. — Аркадий Иванович безмятежно
вздохнул. — Шесть лет назад, еще до эмансипации. Жил у меня слуга, Филипп.
Нравился я ему очень, уж не знаю отчего. Вел со мной доверительные беседы.
Странный был типаж, доморощенный философ. Наподобие принца датского, всё
задавался вопросом «быть иль не быть» и так ли уж страшна смерть, чтоб ради нее
«сносить удары стрел враждующей Фортуны». Говорил, что после смерти, может, всё
самое интересное и начинается. Мол, помрешь, и в тот же миг вдруг да вновь
возродишься в каком-нибудь совсем ином месте, хоть бы в самой Америке. —
Удивительно, но Свидригайлову было вроде как приятно вспоминать эту
историю. — А я в ту пору ужасно скучал в деревенской глуши. Ну, и начал
его поддразнивать. Мол, на словах-то ты герой, а на деле трус и дурак дураком.
Уж коли так любопытно, так чего проще бы? И прочее подобное. Только с русской
душой шутки плохи, она разумных пределов не знает… Оставил мне Филька мой
записку, следующего содержания — я слово в слово запомнил: «Я теперича вона
где, а дурак дураком, Аркадий Иваныч, получаетесь вы». Только всего и
было. — Свидригайлов потер пальцами голову сфинкса на своей трости и
поглядел Родиону Романовичу прямо в глаза — Ну, насчет вашего вопроса про Марфу
Петровну, чтоб вы не вообразили, будто я уклоняюсь, отвечу: медицинское
следствие обнаружило апоплексию, да ничего другого и обнаружить не могло…
Раскольников засмеялся.
