Но если свое техническое мастерство Саймон совершенствовал, то интеллектуальное содержание оставалось таким же нигилистическим, как и прежде. Снятый в самых суровых районах Мохавской пустыни, «Недо-недо» был хроникой разгула насилия, изображением бесконечной войны между косноязычными племенами полуидиотов-мутантов, выживших после всемирной катастрофы. Список исполнителей укладывается в одну строчку, синхронную со словами, пропеваемыми Бобби Сифилисом и «Вонючками», — единственный фрагмент из их стихов, который я смог разобрать. «Мы — недо-недо. Мы — недо-недо». Снова и снова дебильные лица, словно физиономии любопытствующих приматов, заглядывали в камеру и повторяли эти слова. Так что же они за недо? Вырождение зашло слишком далеко, и они не знали ответа на этот вопрос, опустившись так низко, что забыли о своей изначальной принадлежности к роду человеческому.
В течение двух часов эти недоразвитые реликты нашего биологического вида носились по бесплодному пейзажу на странных транспортных средствах, сварганенных из остатков грузовиков, автопогрузчиков, тракторов, самолетов, бульдозеров. Они уважали единственное богатство — бензин, требующийся для самодельных двигателей этих агрегатов. Добывая бензин, они врезались друг в друга, разбивались, убивали всех, возникающих в пределах видимости, особо зверским оружием — гарпунами, паяльными лампами, арбалетами, молотами для убоя скота, бензопилами. Исполнители этой межчеловеческой бойни проявляли чертовскую изобретательность. Большая часть избиения была так вопиюще реалистична, что я просто не понимал, как его сняли, не искалечив или не убив кого-нибудь. Снова и снова Жанет прятала лицо у меня на груди, чтобы не видеть происходящего на экране. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что любопытство не позволяло мне быть таким же разборчивым. Остальные зрители, однако, не испытывали никаких неприятных чувств. Чем выпуклее становилось насилие, тем громче были довольные вопли Бобби Сифилиса, его дружков и Шарки, выражавшего одобрение наравне с остальными. Точно так же молодежная аудитория будет встречать «Недо-недо» повсюду — для них этот фильм станет первым опытом того, что снисходительные критики нарекут новым жанром: геноцидным фарсом.
Каким бы жестоким ни было это кино, оно захватывало так же, как и все остальные работы Саймона. Поражающие воображение образы, строго дозированная патетика, кладбищенский юмор и, самое главное, — всепобеждающая убежденность, которая заставляла зрителя смотреть еще немного, еще немного и еще. В работе парнишки были моменты, которые неоспоримо свидетельствовали о таланте. Никакая пустыня, снятая на пленку, не могла выглядеть столь бесповоротно одичалой, как мир недо-недо — бесплодный, мерцающий ад под безжалостным солнцем, чье сияние засвечивает пленку и слепит глаза на протяжении всего фильма. Это гиблое место — квинтэссенция всех гиблых мест, пейзаж, бесчеловечность которого ошеломляет не меньше, чем устроенная здесь бойня. По мере развития действия у нас создается впечатление, что солнце увеличивается, поглощает землю, иссушает последние источники жизни. Оно светит все ярче и ярче, ослепляет так, что мы уже не можем различать предметы, двигающиеся в этом убийственном сиянии.
Но бессмысленная война продолжается, племена борются за некий трофей, лежащий в глубокой подземной камере. Мы лишь видим местами его неясные очертания, а потому на протяжении всего фильма спрашиваем себя — что же это такое. Возникает ощущение: этот вожделенный предмет — последнее, что еще может взывать к цивилизованным чувствам. Наконец мы видим его целиком: это неразорвавшаяся боеголовка, превращенная своими полоумными обладателями в варварскую икону. В конце фильма вырисовываются ее контуры — она лежит на неком подобии алтаря. Если присмотреться получше (на что вряд ли способна аудитория Саймона), то алтарь оказывается кучей никому не нужных религиозных символов и артефактов — распятия, исламские полумесяцы, египетские анки
{311}, изображения инь-ян, индуистские мандалы. Такой прием был характерен для фильмов Саймона — включение в кадр деталей, которые не имеют никакого отношения к происходящему, но тем не менее присутствуют и обычно мелькают с такой скоростью, что остаются незамеченными. Наконец совершается неизбежное: недо-недо случайно поджигают боеголовку. Ее корпус поднимается, сливаясь с сияющим солнцем, и образуется единство губительного света, который поглощает пейзаж, сюжет и всякий смысл.
В течение тридцати секунд концовки экран пульсирует светом, столь ярким, что смотреть на него невозможно. Голоса «Вонючек» звучат, словно плач проклятых, а потом внезапно замолкают. Конец. Конец, который словно вибрирует в зале чудовищным космическим ритмом. Я не сомневался, что в эти жуткие мгновения втиснут один из касловских мотивов — водоворот, черная дыра отчаяния.
Когда фильм закончился, кто-то поспешил включить свет в зале. Саймон, сидевший в нескольких рядах передо мной со снятыми очками, вздрогнув, повернулся в моем направлении. Глаза у него и в самом деле оказались розовые, как у кролика. Он мучительно моргнул, глядя на меня; лицо у него было мертвенно-бледным, как у какого-то подземного животного, извлеченного из своей норы на свет божий. Он снова быстро надел очки и замер, глядя куда-то вниз; челюсти у него шевелились, двигались — он жевал «Милк Дадс», шариком перекатывавшийся у него под щеками.
Гости, кроме меня и Жанет, были на седьмом небе. Бобби Сифилис и его команда (выкурившая за время просмотра не одну самокрутку) не могли сдержать переполнявших их эмоций. Давалка вертелась на своем кресле.
— Вот это блевота! — снова и снова вопила она. — Вот это настоящая блевотная киношка!
— Я просто тащусь, — добавила другая девица.
Трахарь — его зрачки расширились до размера десятицентовика — неловко перепрыгнул через два ряда, чтобы шарахнуть Саймона со всей силы по спине.
— Класс, старик! На это у любого встанет. Но я тебе скажу, звук надо помощнее. Херово оглушает.
Сифилис сидел, откинувшись к спинке; он глубоко затянулся и произнес свой вердикт:
— Это эпос. Настоящий, в жопу, эпос.
А Шарки, конечно же, был уверен, что мы видели «классику».
Я взглянул на Жанет, а она посмотрела на меня; глаза у нее были пусты и широко открыты, на лице выражение человека, выжившего в автомобильной катастрофе.
— Ты все еще хочешь брать интервью? — спросил я.
Она, не отвечая, продолжала смотреть на меня. Я повторил вопрос, но тут же понял, что она меня не слышала. Она ждала, когда в ее ушах прекратится грохот.
Брат Юстин суетливо встал и быстро переместился ко мне.
— Ну, что вы думаете, профессор? — В нескольких рядах впереди повернул ко мне свое напряженное белое лицо Саймон — немое, но требовательное эхо того же вопроса.
Это требовало от меня хорошо выверенного ответа. Никаких крайностей. Мне еще нужно было кое-что выведать у этих людей. И тем не менее я не хотел откровенно лгать, когда рядом со мной сидела Жанет. Правда, у меня еще не сложилось определенного мнения. С одной стороны, отвращение. С другой — восхищение.
