А что потом? Зип Липски говорил, что Макс был готов прибегнуть к шантажу, если бы сироты не выделили ему необходимых средств. Он уже и без того был не очень-то сдержан на язык — выбалтывал всяким чужакам вроде Джона Хьюстона те сведения о катарской церкви, которые сироты предпочитали держать под замком. В каком настроении пребывал Касл, отправляясь в Цюрих, — все в таком же непримиримом? Готов ли он был, вернувшись в Штаты, повытаскивать все скелеты из шкафа? Зип Липски туманно намекал, что сироты бывали довольно-таки жестоки к своим врагам. Но о какой жестокости идет речь, если наложен запрет на пролитие крови?
Когда усталость, накопившаяся за день, взяла свое, было уже около полуночи. Я открыл окно, чтобы впустить свежего воздуха, и сразу услышал пение вдалеке. Звуки доносились, по-видимому, из часовни — священники и монахини исполняли какую-то позднюю службу. Музыка была мягкая, проникновенная, похожая на грегорианские песнопения. В то мгновение, да еще вблизи убеленных лунным светом Альп, я бы сказал, что никогда не слышал такой трогательной мелодии: мелодичной, темной и бесконечно жалобной. На меня нахлынула волна грусти. Хотя слов песни я и не мог разобрать (возможно, то была латынь), я не сомневался: они воспевали древний подвиг — прославляли пережитые лишения и преследования. Мрачная хвала многострадальным предкам, виновным единственно в том, что, невзирая на жестокие гонения, они почитали суровую веру. Несмотря на все, что мне было теперь о них известно (маниакальная мстительность, тайные махинации с целью устроить светопреставление), мое сердце, очарованное сейчас этими скорбными голосами, все же сочувствовало злосчастным сиротам за то, что им пришлось вынести. Больше я о них никогда уже не думал с таким сочувствием.
Спал я в ту ночь неважно. Мне почти сразу же приснился сон, после которого я никак не мог успокоиться. Я видел себя в приютском лимузине по пути в аэропорт. С одной стороны от меня сидел доктор Бикс, с другой — человек, чье присутствие вселяло в меня испуг такой сильный, что я не мог заставить себя взглянуть на него. Напротив, я отводил глаза в сторону, стараясь его не видеть. Когда мы прибыли, самолета поблизости не оказалось.
— Не беспокойтесь, — сказал доктор Бикс. — Мы найдем иное транспортное средство. Но сначала нужно обозначить место.
— Конечно, — согласился я.
Сразу же он и второй человек извлекли из карманов большие мелки и принялись чертить на взлетно-посадочной полосе длинные прямые линии. Я по-прежнему отводил глаза, не желая видеть лица второго человека. Линии, которые рисовали он и доктор Бикс, соединились в большой мальтийский крест, а я оказался в самом его центре. Я восхищался точностью их работы.
— Неудивительно, что ваша церковь продержалась так долго, — заметил я, — Вы с таким тщанием вырисовывали каждую деталь.
— Вы совершенно правы, — сказал доктор Бикс. Он посмотрел на небо, потом указал мне направление. — Видите?
Я взглянул вверх и увидел черную точку, кружащуюся надо мной. Она крутилась и падала вниз, опускаясь все ниже. Это был дрозд. Только теперь он был очень большой. Очень-очень большой. Больше самолета. Внезапно он спикировал — прямо на меня. Я попытался бежать, но меловой крест держал меня, как невидимый забор, — я не мог перешагнуть ни через одну линию. Птица налетела на меня, ухватила за шиворот и подняла в воздух. Теперь мы летели прочь, резко набирая высоту. Я попытался крикнуть, но поток воздуха не позволял мне открыть рта. Глядя с ужасом вниз, я видел быстро уменьшающиеся фигуры доктора Бикса и второго человека — они улыбались, махая мне вслед руками.
Я отчаянно хотел проснуться, но не мог. Этот сон цепко удерживал мой мозг, никак не хотел уходить. Огромная птица несла меня через Альпы, над лесами и фермами. Казалось, она держит меня за шиворот пиджака. Боясь сорваться и упасть, я потянулся вверх, чтобы ухватиться за птичьи когти, но сколько я ни старался — каждый раз промахивался. Мы теперь были над открытым морем и летели с неимоверной скоростью. Я слышал над собой удары мощных крыльев. В страхе я дернулся, и птица отпустила меня. Сердце мое ушло в пятки, когда я почувствовал, что падаю, падаю. Теперь-то уж проснусь, сказал я себе. Но не проснулся. Словно в замедленной съемке я упал в воду. Она сомкнулась надо мной — холодная, густая и темная. Я погружался все глубже и глубже. Вокруг меня сгущалась темнота. Я уже должен был захлебнуться, но этого не случилось. А это пугало меня даже больше, чем смерть, поскольку я понимал, что перехожу в какое-то отвратительно неестественное состояние: безвыходное заточение в какую-то живую смерть.
До меня донеслись звуки музыки… поющие голоса, которые искажались, проникая сквозь воду, становились низкими, дрожащими. Знакомая песня. Слова песенки «Прощай, птичка», старый эстрадный плач о невезении, одиночестве и долгом ночном возвращении домой каждого из нас.
И тут где-то далеко под собой я увидел размытые желтые огни. Это был город под морем, на дне мира. Нет, сказал я, я не хочу жить здесь! И собравшись со всеми силами, я проснулся — но успел различить внизу надпись из бледных огней. Она гласила: «Голливуд».
Я с трудом заставил себя подняться, до меня все еще долетали поющие голоса из сна. Они оставались со мной в комнате. Нет, они были снаружи… доносились сюда из часовни. Я стал слушать внимательно. Тишина. И тем не менее я был уверен, что проснулся под самые последние звуки их пения. Я подождал несколько минут — не запоют ли снова. Ничего.
Остальную часть ночи я провел, опасаясь заснуть еще раз. Ближе к рассвету я все же подремал около часа.
Тем утром завтрак мне подали в комнату. Вскоре после этого зашел священник и сообщил, что машина ждет. Кто-то из приюта, сказали мне, полетит в Альби, чтобы представить меня там. Этот кто-то оказался сестрой Ангелиной, молодой монахиней. У нее было милое свежее лицо и, как мне показалось, слишком уж красивое для закрытого черного чепца, принятого в ее ордене. Мы сидели рядом на заднем сиденье в ожидании водителя, которого в последнюю минуту задержали какие-то дела, и я думал о том, какого цвета волосы под этим строгим убором и как бы она выглядела, обрамляй они свободно ее лицо. Пока мы ждали, на ее губах оставалась натянутая улыбка, словно сестра хотела мне угодить. Но напряженное выражение на ее лице вызывало у меня беспокойство, как и ее молчание. По собственной инициативе она не произнесла ни слова — только отвечала на мои вопросы, да и то очень кратко. Например, она не сообщила, что мы будем попутчиками. Это сделал доктор Бикс, который торопливо вышел из приюта вместе с водителем. Он поспешил к машине, держа в руках маленькую коробочку. Подарок.
— Прошу вас, откройте, — сказал он, великодушно улыбаясь.
Я открыл. Внутри оказался саллиранд. Он был таким новым, что даже сверкал.
— Я вам очень признателен, — выдавил я из себя.
Мое удивление трудно было скрыть. Я спросил, должен ли я буду вернуть прибор.
— Нет-нет, — сказал он, — Это ваше. После всей той жестокой критики в адрес Макса Касла, что вам пришлось выслушать прошлым вечером, мне показалось вполне уместным сделать — можем мы его так назвать: жест доброй воли? Я хочу, чтобы вы начали это долгое путешествие в правильном умственном расположении, так сказать.
