— Вы заслуживаете гораздо большего, — сказал я.
Он благодарно улыбнулся, но отмел мою любезность.
— Поначалу я очень себя жалел, оказавшись в таком убогом положении. Но со временем, когда стало поступать все больше и больше сырья, я понял: в моем распоряжении есть все, что может дать кино. Работы лучших и работы худших. И все это принадлежит мне. С помощью этих фильмов я создал себе живой музей современности: великие идеалы, нечестивая любовь, человеческая глупость. Чего еще желать?
Его показное смирение начинало раздражать.
— Чего еще? Ну хотя бы, если уж они не намерены выпускать вас отсюда (что само по себе преступление и позор), нормального оборудования. Да боже мой, вы ведь работаете здесь как дикарь.
— Именно! — пискливо выкрикнул он, хлопнув в ладоши. — Так наши варварские предки разбирали руины Рима, чтобы строить свои сараи, хлева, церкви. И все же я смотрю на свою работу как на фильм будущего. Наверно, французы назвали бы это cinéma brutal
[59]
— способ, каким придется делать кино, если у нас вообще есть будущее.
Наконец-то он коснулся важной темы, которую мы пока не затрагивали. Я приберегал ее на потом.
— Вы хотите сказать — после две тысячи четырнадцатого? — К моему удивлению, он никак не прореагировал на эту дату. Мне пришлось объяснить, — Армагеддон, — сказал я, — Это дата Армагеддона. Так, по крайней мере, считает ваша церковь. — Он смотрел на меня недоуменным взглядом. На лице ничего, кроме полного непонимания, — Ваша церковь проповедует апокалиптическое учение, разве нет? Конец света. День гнева.
— Ах, да. Но вот что касается точной даты… Откровенно говоря, это попахивает педантизмом. Две тысячи четырнадцатый, две тысячи сто четырнадцатый, две тысячи двести четырнадцатый — дата не имеет значения. Важно лишь то, что конец света наступит непременно. Некоторые даже могут сказать, что он уже наступил. — Он смотрел на меня с глуповатым видом, желая убедиться, что я понял его мысль, — Религиозные войны, охота за ведьмами, лагеря смерти. Уж конечно, это символизировало конец единственного света, который имеет значение. Вы согласны? Великая Блудница
{374} давно правит миром.
Смущенный его совершенно откровенной неосведомленностью, я поспешил рассказать ему все, что узнал от Анджелотти о бомбе, о микробах, о семисотлетнем заговоре. Я, желая высечь из него хоть какую-то искру узнавания, вел свой рассказ так быстро, что боялся, как бы из истории не получилась каша. Он тем не менее слушал с большим вниманием, хотя и не без раздражавшего меня удивления.
Единственное слово, которое он произнес после моей речи, было «поразительно». Мотнув головой, он повел меня из студии «Каменный век», в которой стало невыносимо влажно от испарений тел и дыхания. Возможно, пещера и решала проблему жары, но одной влажности было достаточно, чтобы погубить все его пленки. Выйдя наружу, он опустился на ствол упавшего дерева, лежавшего у стены бунгало. Было видно, что он устал, а после этого он обычно надолго погружался в сон.
— И вы верите во все это? — спросил он, когда я сел рядом с ним.
— Вряд ли мне этого хочется. Но наш общий друг Анджелотти заверил меня, что это правда. — Он издал суховатый, едва слышный звук, смешок, смысл которого был очевиден: «Ну и провели же тебя, парень!»
— Теперь я понимаю. Именно это и заставило вас отправиться в Цюрих и Альби. Вы полагали, что спасаете мир.
Это было сказано таким тоном, что я густо покраснел, смущаясь собственной самонадеянности. Но — еще хуже — он намекал на то, что я сам виноват в своем пленении и в том, что случилось с Клер. Если так и было на самом деле, то я не желал, чтобы мне об этом напоминали. Наоборот, теперь мне хотелось верить, что великий катарский заговор существовал на самом деле. Иначе мое идиотское приключение лишалось всякого смысла.
— Вы хотите сказать, что никогда ничего такого не слышали? О том, что сироты планируют третью мировую войну?
— В церкви всегда ходили разговоры такого рода. Грандиозные апокалиптические фантазии. Помнится, когда началась Большая война (я имею в виду в тысяча девятьсот четырнадцатом), мои однокашники по приюту оживились. Прискорбно, конечно. Они, видите ли, полагали, что эту войну развязали «мы». Скоро мы увидим конец света. Для них это ли не цель желанная?
{375} А меня долго мучили кошмарные сны. Вероятно, потому, что я так живо представлял себе конец света. Я видел его перед своими глазами, как в кино, как в каком-нибудь эйзенштейновском шедевре. Ужасно, ужасно. Конечно же, как выяснилось, четырнадцатый не был концом света — всего лишь европейской цивилизации. Моих однокашников это разочаровало. Соответственно, когда в тридцать девятом году началась вторая война, они снова поспешили приписать все заслуги за Götterdämmerung
[60]
себе. Их мало волновало, что из этого вытекало, будто герр Гитлер — невольный инструмент истинного Бога. Что касается меня, то я не был готов принять Освенцим как путь к спасению. Я бы предпочел, чтобы мы оставались бесконечно долго в нашем нормальном человеческом состоянии полупроклятых.
— Вы хотите сказать, что Анджелотти одурачил меня? Что его история — ложь?
Он задумался, возвращаясь далеко назад в своей памяти.
— Я помню, что кое-кто из моих однокашников пошел в науку — в биологию, физику. Нет сомнений, они внесли немалый вклад в патриотическое смертоубийство со всех сторон. Но, как видите, мир потихоньку тащится и дальше. Абраксас не всемогущ, как и его последователи.
— Но вы должны признать, — гнул свое я, — что каждый раз мы все ближе и ближе подходим к краю пропасти.
— Да. Но пока еще край достаточно далеко.
— Далеко? А вы слышали о бомбе — о водородной бомбе?
— Водородной? Мне казалось — об атомной. Как в «Хиросима, любовь моя»
{376}. Неужели тогда был уничтожен целый город?
— Вы здорово отстали. Водородная бомба в миллионы раз мощнее.
— В миллионы? — Это его поразило, — Да…
— А ядовитые вещества, микробы. Вы не верите, что существуют маленькие злобные гении из сирот, которые сидят себе в лабораториях по всему миру и разрабатывают яды посильнее?
— Да-да, микробы, — Его глаза задумчиво сузились, — Я помню… — Он приложил пальцы сведенных ладоней к верхней губе и погрузился в далекие воспоминания, — Я помню, был какой-то разговор на эту тему много лет назад. Брат Маркион говорил мне об этом в школе святого Иакова. Болезнь, которая сделает сексуальные отношения — я говорю о совокуплении — абсолютно смертельными. Совершенный Liebestod
[61]
{377}. Брата Маркиона эта идея очень вдохновила. Как вам известно, наша вера с большим предубеждением относится к человеческой похоти. Среди нас всегда находились непримиримые, которые призывали следовать примеру Оригена
{378}.— Увидев, что я не понимаю, он пояснил: — Кастрация всех мужчин, принадлежащих к церкви. В буквальном значении этого слова, никакого фигурального смысла. К счастью, число таких экстремистов невелико, намного больше тех, кто признает, что орден, состоящий из одних тучных теноров, вряд ли останется незамеченным в обществе. Но эти фанатики тем не менее упорствуют в своих намерениях. Этот Бикс, о котором вы мне рассказывали, он, кажется, и принадлежит к числу таких изуверов. Для них изобрести какой-нибудь антилюбовный микроб и запустить его в мир… это вполне приемлемо. Дай им возможность выбирать, они бы остановились на этом: безбрачие или верная смерть.
