Я поискал, но того, о чем он говорил, не нашел.
— Нет такого эпизода, — доложил ему я.
— Вы уверены? — Он нахмурился, — Должен был быть. Ошибка Орсона.
Как и он, я никогда не смотрю фильмы, которые мы делаем. Было бы слишком тяжело видеть, как они гибнут в проекторе, что непременно и произойдет. Удовольствие я получаю, пытаясь смотреть кино, которое снимается в камере его разума. Это нелегко. Судя по его словам, он достигает эффектов, которых не добивался никто прежде, даже сам он. То, что мы делаем, он называет «короткие сюжеты», некоторые протяженностью всего несколько минут, но каждый, кажется, извлекается из огромного числа запланированных фильмов, которые он накопил за жизнь.
Я освоил еще один вид деятельности: составление названий для этих кратких новинок. Я вырезаю слова из имеющихся фильмов и раскладываю их как придется на монтажном столике — это ему пища для размышления. Он вглядывается в разбросанные слова, как древняя прорицательница, пытающаяся узнать волю богов по прожилкам листьев или обломкам костей или кусочкам мозга. И вдруг — вот оно! — ему приходит в голову то, что нужно, и я начинаю работать, вооружившись увеличительным стеклом и пинцетом, приклеиваю это словесное конфетти на отрезок выбранной пленки. Эту детсадовскую задачу я научился выполнять довольно быстро и искусно, хотя и понятия не имею, что скрывается за названиями, которые он выдумывает для своих опусов. «Мой любимый палач», «Половина Бога лучше целого», «Каратель, который любил слишком сильно», «Красавица и чудовище открывают радости сухого закона», «Дьявол среди нарциссов». Имеют ли эти названия какое-либо отношение к фильмам? Сомневаюсь. Я думаю, он изобрел эту работу, чтобы я не бездельничал.
Время от времени он извлекает из-под монтажного столика ржавую канистру из-под масла, в ней у него собрание бутылочек, коробочек, сумочек из вязаных лоскутков. Он называет это «Отдел специальных эффектов»; там у него всякой твари по паре — всевозможные вещицы из привозимых нам припасов или то, что он находит на берегу. Он откладывает эти штуки про запас, чтобы потом приклеивать, размазывать, закреплять на пленке, чтобы получать необычные зрительные эффекты. Он был на седьмом небе, узнав, что в моем бритвенном наборе есть коробочка с тальком. Он нетерпеливо спросил, нельзя ли ему взять немного для его «Отдела специальных эффектов». Берите все, сказал я ему. Как выяснилось, тальк — один из самых его любимых материалов. Он говорит, что под скотчем тальк создает такую же призрачную атмосферу, какую смог получить Карл Дрейер, рассеивая муку на съемочной площадке своего «Вампира».
Недавно я увидел, как он роется в этой канистре, а потом вытаскивает тряпичный кошелек с каким-то поблескивающим порошком. Он начал посыпать этим порошком фрагмент пленки, а потом приклеил его. У него на монтажном столике образовалась кучка этого материала, похожего на мельчайшие прозрачные блестки.
— Что это? — спросил я.
— Крылья мух, — ответил он. — Я их ловлю в саду. Они увязают во фруктах, когда те начинают подгнивать. Там их тысячи. У крылышек призматическая поверхность. Очень эфемерно. От этого на экране появится радуга.
Не может быть. Всего лишь его предположение. Я поверил ему на слово, пытаясь представить себе этот эффект так, как он видит его в своем воображении. Фильм, который он украшал своим волшебным порошком, проходил под рабочим названием «Высокий Маркс для величайшего из проданных Иисусов». Касл дал ему подзаголовок «Политический фарс, разоблачающий веру в единосущную природу Христа». Он создает такие вот жанры, а я пребываю в недоумении — что это за чушь он несет. В этом фильме используется скучнейшая из всех когда-либо полученных нами пленок: католическая учебная картина по приготовлению облаток к причастию. Множество монашек замешивают тесто. Но эти кадры врезаны в одно из самых драгоценных его владений — фрагменты «Мальтийского сокола». За долгие годы у него накопилось четыре или пять исцарапанных копий этого фильма, все неполные. Время от времени он извлекает ленты на свет божий, чтобы подретушировать эпизод здесь, кадр там. Несколько раз мы говорили об этом фильме.
— Хьюстон так никогда и не увидел всех возможностей этой истории, — жалуется он, — Он был очень душевно чистый, очень документалистский режиссер. Я ему предложил такие прекрасные идеи. Ах, какое из этого можно было сделать кино!
Значит, он с тех пор так и не смог успокоиться. Взяв пленку на просвет, я увидел, что это как раз кадры с птицей. Он наносил на них легкое, светящееся покрытие.
— Оно и в самом деле улавливает свет, — сказал я, увидев эфемерные цвета, мерцающие на эмульсии.
— В этом свете можно столько всего спрятать, — вздохнул он, — Фильм внутри фильма внутри фильма, — Показав на коробки под монтажным столиком, он сообщил мне: — Если бы я имел возможность снимать собственные сцены, то смог бы упрятать все это — сорок катушек с пленкой — в трех минутах этого света. Всю историю человеческой жизни можно упаковать во время меньшее, чем нужно Эбботу, чтобы сказать Костелло, кто первый произнес «я».
— Жаль, что вам приходилось тратить себя на то, чтобы прятать. Вам бы не хотелось открыто говорить то, что у вас на уме, показывать то, что хочется показать?
Его эти слова потрясли.
— Никогда! Искусство в том и состоит, чтобы прятать. Неужели вы еще не поняли? Художник всегда работает под поверхностью. Только так можно воздействовать на людские умы — когда они об этом не догадываются.
Это его основной упрек в адрес Саймона Данкла. Около месяца назад привезли «Грустных детей канализации». Он просмотрел фильм три раза — единственный фильм, удостоившийся такой чести после моего появления. Он сказал, что все это очень умно, но его общий отзыв был отрицательным.
— Из кино совершенно ушла игра, — прокомментировал он, — Прятать больше почти нечего.
Кстати, уж если речь зашла о Саймоне. У меня такое впечатление, что кто-то считает долгом держать меня в курсе его достижений. Вероятно, брат Эдуардо. Приблизительно раз в год я получаю посылку, а в ней — рецензии и вырезки, освещающие в подробностях неудержимый взлет парнишки. (Но он больше уже не парнишка, верно?) Он неизбежно все больше уходит в мейнстрим. Согласно последним данным, студия «Фокс» заключила с ним договор на создание сериала для кабельного телевидения; сообщается, что это «комический хоррор-сериал в манере гран-гиньоль».
Вместе с этим бюллетенем пришла одна вещь, присылку которой нельзя было расценить иначе как желанием посыпать мне соль на рану. Это была статья из номера «Нью-Йорк тайм мэгазин», вышедшего еще летом во время моего необъяснимого исчезновения, фактически еще до того, как о моем исчезновении было объявлено официально. Я понятия не имел, сколько времени прошло после этого. Мои органические часы — седеющие волосы, ухудшающееся зрение — говорят мне, что прошло несколько лет. Темой этой статьи был тогда еще юный гений Саймон Данкл, о котором писалось, что это «самый смелый, оригинальный и противоречивый киноталант со времен Орсона Уэллса».
И кто же это написал? Ну конечно же, Джонатан Гейтс, профессор кафедры киноведения Лос-Анджелесского университета. Этот профессор не устает возносить хвалу мужеству и искренности, с которыми сей необыкновенно одаренный молодой человек исследует прежде запретные материи… отказывается от набивших оскомину клише. Эта была та самая статья, с помощью которой Анджелотти когда-то убедил меня шантажировать брата Юстина. Сироты слегка подредактировали ее и представили к публикации. Они, вероятно, и мой гонорар прикарманили.
