Ко времени начала Фестиваля фильмов Макса Касла я, не отдавая себе в этом отчета, погрузился в эйфорическое ожидание. Мне внезапно пришло в голову, что пока что это самое крупное мероприятие, за какое я брался, и под присмотром требовательного наставника я довел его до успешного завершения. Не в характере Клер было расточать похвалы своему ученику, и тем не менее я видел, что она довольна результатами. Месяцы моей трудной работы должны были наконец увенчаться пятью вечерами показов, в которых я участвовал как составитель программок. Впервые я почувствовал что-то вроде удовлетворения, вероятно, сродни тому, что получила Клер, руководя «Классик». Программки, конечно же, были составлены так, чтобы как можно лучше отражать взгляды Клер. Она сидела на всех предварительных просмотрах, роняя замечания, и я знал: предполагается, что я записываю их слово в слово. Что я и делал. Но когда я подготовил тексты для размножения на мимеографе, она удивила меня, сказав, что надо подписать их моим именем. Мне это показалось любопытным. Клер была не из тех, кто готов раздавать направо и налево плоды своего творчества. Не похоже было и на то, что она прониклась духом щедрости и потому дарует мне авторское право на свои критические суждения. Мне показалось, она хочет сделать вид, будто фестиваль — не ее инициатива, а кого-то другого. Как бы там ни было — она умывала руки и слагала с себя всякую ответственность.
Приближался первый день фестиваля, а я даже не представлял себе, чего хочу от него, но у Клер не было никаких сомнений — я жду большего, чем может дать недельный показ старых фильмов в задрипанном кинотеатре.
— Ты ни на что особенно не рассчитывай, Джонни, — предупредила меня она. — Если нам повезет — продадим десяток билетов.
С «Иудой» мы добились гораздо большего. Заявленный как важная находка, он собрал полный зал на вечернем воскресном показе. Сдвоенный сеанс из «Удара Потрошителя» и «Агента оси» (первого и последнего из голливудских фильмов Касла) собрал всего девять зрителей, и только трое остались на второй фильм после просмотра первого — дергающегося, темного, с почти неразборчивым звуком. Следующий вечер был еще хуже — такой плохой, что я чуть было не заболел. «Из человека в монстра» и «Тени над Синг-Сингом» собрали аудиторию в шесть человек. Мы даже заслужили благодарность — один из завсегдатаев «Классик» задержался после сеанса, чтобы заметить:
— А я все думал, зачем вы крутите этот старый хлам.
— А ты и правда думал, что будет хлам? — настороженно спросила она.
— Конечно.
— А что ты думаешь теперь?
— Хлам он и есть хлам. Но теперь я понимаю, на что вы намекаете в программке. Тени. Все дело в тенях, правда? Странно. Меня теперь кошмары будут мучить по ночам.
— Да? А почему?
— Мне кажется, я каким-то образом понял, что значит сидеть в камере смертников. Жуть. В особенности если, как тут сказано в программке, из фильма так и не становится ясно, за что приговорен заключенный. Это лучшая роль Тома Нила
{137} из тех, что я видел.
Этот парень увидел как раз то, что мы хотели, чтобы он увидел. А скорее то, что хотела Клер — ведь я просто записывал под ее диктовку. Она сравнивала операторскую работу в «Тенях над Синг-Сингом» с картинами Караваджо, у которого есть такие темные полотна, что глаза начинают болеть. Но вы все же всматриваетесь — вам кажется, там есть что-то такое, что вы не хотите пропустить. «Караваджо рисует комикс с Диком Трейси
{138}», — вот как сказала об этом Клер.
На следующий вечер был почти полный зал — мы показывали «Графа Лазаря» и «Поцелуй вампира». Это были старые дешевые ужастики, но с некоторым ностальгическим духом. Люди помнили их по детским утренникам или телепрограммам «Окно в кино». Такой поворот воодушевил меня, но ненадолго — до начала первого фильма. В этот момент произошло нечто такое, отчего вечер чуть было не обернулся катастрофой, — досадная неприятность, но она придала нашему самодеятельному фестивалю важность, которую мы даже и предвидеть не могли.
Началось все с того, что пять минут спустя после начала «Графа Лазаря» в зал влетела крупная растрепанная женщина. На ней было кричащее цветастое платье, плотно обтягивавшее бюст и бедра. Волосы были взбиты в высокий начес, выбеленный до того, что вполне мог бы светиться в темноте. Она прибежала просить о помощи. Сперва просила, потом требовала — высоким, жалобным голосом, который звучал как плохое подражание Ширли Темпл
{139}, умоляющей о чем-то капитана Января. Чем требовательней становились ее интонации, тем сильнее выпирала пышная грудь. Наконец мы с Клер пошли с нею. Снаружи, у ступенек, которые вели вниз с улицы, сидел похожий на труп старик — ни дать ни взять, мешок костей в кресле-каталке. Бледный и изможденный, он наверняка весил не больше, чем десятилетний ребенок, но его размеры объяснялись не только худобой. Через мгновение я понял, что это карлик. Ноги его едва свешивались с сиденья кресла. Он шумно затягивался своей сигаретой, а между затяжками сипел, как паровоз, отчего я не мог разобрать ни слова из его речи. Когда я все же напряг слух, оказалось, что он изливает поток обвинений и ругательств. «Что это у вас такое, черт побери? — вопрошал он. — Может, склеп? Кинотеатр в подвале! Что за чертовщина тут творится?»
За креслом старика стоял японец, по виду еще более древний, в помятой шоферской форме. Между морщинами, бороздившими его лицо, проглядывало выражение безграничной усталости. Стоял душный летний вечер, но, несмотря на это, человек в кресле был плотно укутан в одеяло; правда, его трясло и под одеялом, но скорее не от холода, а вследствие болезни. Потешная шляпа с загнутыми вверх полями была напялена по самые уши, растопыривая их как маленькие розовые крылья. Лицо между ушами своим выражением напоминало голодную птицу, морщины и шрамы избороздили его от бровей до подбородка. Сигарета, торчавшая из уголка рта, казалось, приросла к его физиономии.
Старик, не переставая, хрипел и бормотал что-то, а мы вчетвером (Клер, женщина, шофер-японец и я; на меня-то и легла основная нагрузка) потащили кресло вниз по ступенькам в так называемый вестибюль «Классик»; никакой благодарности мы за это не получили. Присев, чтобы приподнять кресло, я оказался почти вплотную со стариком и тут заметил пару тоненьких пластмассовых трубочек, проложенных по щекам и исчезающих в носу. Они шли из пристегнутой к креслу кислородной подушки. Она-то и отмеряла порции воздуха, подававшиеся в легкие. С каждым качком подушка производила едва слышное шипение.
Когда Клер сообщила женщине, что сеанс уже начался, старик заворчал:
— Я не собираюсь платить полную цену за полкартины.
— Вы опоздали всего на пять минут, — сказала Клер.
— Начало — самое лучшее, — отбрил ее старик. — Полностью не плати, — сказал он женщине. Из-под одеяла показались две трясущиеся руки, чтобы начать тяжкий труд по замене догоревшей сигареты на новую. Новую подал шофер-японец, он же поднес и зажигалку, — Скинь четвертак или пятьдесят центов, слышишь?
