— Она?
— Да. Но когда я пригласила ее в качестве организатора, она дала мне ваши координаты. И вот вы здесь. — Она улыбнулась довольно-таки снисходительно, словно я и мне подобные должны довольствоваться уже тем, что играем вторую скрипку при Клариссе Свон.
За два дня до предполагаемого отъезда в Калифорнию я нашел в ящике отеля письмо. Почерк Клер. Я сразу же вскрыл конверт. Внутри оказалась записка — как обычно, краткая.
Джонни, дорогой,
если найдешь время заскочить вечерком в ближайший четверг, то я, может, смогу предложить тебе нечто совершенно незабываемое. Что, если в девять тридцать?.. (Только не бери в голову ничего такого — незабываемое случится в столовой, а не в спальне. Понял?)
Клер.
«Ближайший четверг» должен был наступить на следующий день — ровно за двадцать четыре часа до моего отъезда. Неужели она и это предусмотрела? Я, конечно же, решил пойти. Но какая из Клер повариха, я знал очень хорошо, а потому не мог себе представить, что незабываемого сможет она предложить в столовой. Девять тридцать, время легкого десерта. Клер была щедра на десерты. Но я не сомневался: у нее на уме есть и кое-что еще.
Так и оказалось. Вечерние развлечения заявили о себе еще до того, как я постучал в дверь небольшой съемной квартирки в районе западных шестидесятых улиц. На площадку доносился смех — громкий и жуткий, как львиный рев. Он показался мне странно знакомым, но идентифицировать его я не смог. Затем дверь открылась, и голос, прилагавшийся к смеху, обрушился на меня, как баритоновая лавина. И я сразу узнал его.
Клер провела меня в столовую, в которой в первую очередь бросались в глаза неаппетитные остатки китайского обеда навынос. За столом сидела пара, и Клер сначала представила их. Ферреры — Мэтью и Барбара. По произношению англичане, по одежде — богачи. Представлять почетного гостя не было нужды. Во главе стола в серо-голубом облачке сигарного дыма восседал Орсон Уэллс, который напоминал человеческий вулкан, прикидывавший — не пора ли начать извергаться. Он крепко пожал мне руку сильной, мясистой ладонью, пробормотал «хэлло», в котором слышалось одновременно дружелюбие и высокомерие. Он щеголял черной бородкой клинышком. Лоб Уэллса был постоянно нахмурен, отчего даже его улыбка казалась слегка угрожающей. Давно уже не чуждый фальстафовской тучности, он занимал два места в конце комнаты. У Клер, которая все еще далеко не роскошествовала в запредельно дорогом Нью-Йорке, в этот душный вечер не было иного кондиционера для ее гостя, кроме открытого окна, сквозь которое проникал рев Бродвея несколькими этажами ниже. Орсон, отвечая на вечернюю жару блестками пота, проступавшего на лбу, губах, щеках, сидел в одном прозрачном белом балахоне и босиком. Под материей, прилипшей к его груди, виднелись масса густых волос и соски — крупные, как бильярдные шары. Его одеяние наводило на мысль, что он здесь чувствует себя как дома. Был ли он здесь дома? Клер, сидевшая рядом с этим гигантом, была вся внимание. Вот ведь как интересно. Кажется, ее сексуальная жизнь в этом огромном городе уже устоялась.
Когда я вошел, Орсон говорил. После того как нас представили, он продолжил свою речь и не замолкал большую часть вечера, прочим оставались лишь те мгновения, когда ему требовалось перевести дыхание, отхлебнуть из бокала или затянуться гавайской сигарой размером с бейсбольную биту. Но и тогда его тяжелое сопение — словно кит выдувал фонтаны сквозь широкие ноздри — было таким значительным, что подавляло остальных даже в те короткие промежутки, когда позволялось говорить. Но никто не возражал, и в первую очередь — Ферреры. Тихие и любезные, они вносили весьма скромную лепту в вечерний разговор — вежливый смешок, изредка осторожное одобрительное хмыканье. Я решил, что они — часть орсоновского международного антуража, возможно, его меценаты, оказавшиеся здесь проездом. Все в них кричало о деньгах. И соответственно они находились там, чтобы их развлекали, а Орсон был только рад такой возможности — слова лились из него как из рога изобилия.
Мое появление прервало историю о короле Марокко. Орсон снимал в Марокко фильм. Казалось, не было такого места, где бы не снимал Орсон. Он так и не вернулся к своему рассказу. Никто не обратил на это внимания. Орсон перешел к новой истории, потом к следующей. Он рассказывал байки о кино, пьесах, вечеринках, интригах, знаменитых людях, скандальных романах. Это было блестящее представление — хоть билеты продавай. Оно продолжалось за кофе, коньяком, за двумя порциями (тремя для Орсона) ромовых блинчиков, приготовленных Клер, а потом, к моему удивлению, разговор перешел на меня. Понятия не имею, как это произошло. Речи Орсона с каждой рюмкой коньяка становились слишком цветистыми, утрачивая логику. Только что он рассказывал о том, как поедал верблюжьи бифштексы в Египте, а через секунду уже обращался ко мне с речью, похожей на хорошо отрепетированный комплимент в мой адрес. (Правда, все, что говорил Орсон, казалось хорошо отрепетированным.)
— …то, что сделал твой калифорнийский друг для Макса Касла, это для всех нас, отдавших себя творчеству, — маяк надежды. Наш скромный вклад в цивилизацию зависит от того, будем ли мы открыты заново в какой-нибудь тихой гавани будущего, когда смолкнут пращи и стрелы яростной критики
{220}.— Он поднял бокал, чтобы провозгласить четвертый или пятый тост после моего прибытия. — За ученых, верховных арбитров искусства, — Но потом, повернувшись к Клер: — Конечно, есть еще и несколько критиков (всего раз-два и обчелся), которые попадают в категорию разумной жизни во вселенной, — Он разразился смехом, прижав ее к себе медвежьим объятием. Клер почти исчезла в его лапах. — За Клер! — Он поднял свой стакан, — Защитницу несправедливо обиженных.
Я знал, что стоит за это благодарственной репликой. Недавно несколько известных критиков напустились на Орсона, пытаясь доказать, что сценарий для «Гражданина Кейна» написал не он. Клер, которая всегда была не прочь поучаствовать в интеллектуальной драчке, сразу же встала на защиту Орсона и в своей обычной манере разнесла оппонентов в пух и прах.
Воздав эту сокрушительную дань благодарности Клер, Орсон, как я и надеялся, вернулся ко мне.
— Вы знаете, Макс был первым из нас. Нищие кинодеятели с шапкой идут по миру, пытаясь спасти хоть несколько крохотных зернышек искусства из коммерческой навозной кучи. Когда я впервые увидел Макса, у меня сердце сжалось от боли. И вовсе не из-за чувства вины. Ведь я-то в конце концов был золотой мальчик. А он был старый, побитый жизнью и без гроша в кармане. На самом-то деле он был совсем не старый. Сколько ему исполнилось? Лет сорок. А начал он даже раньше меня. Wunderknabe
[23]
немецкого кино. Но на вид он был пришибленный и старый, как Мафусаил. Не жизнь, а сплошное несчастье. У него в голове были десятки фильмов, все разрозненное, разбросанное по всему миру, и ни один не имел шансов на завершение.
Я и представить себе не мог, что тоже могу оказаться в такой ситуации. И вот — на тебе. Через десять лет я пошел точно по его пути — свободный художник с целым чемоданом сценариев, идей и несмонтированных фильмов. Выживаю только благодаря щедрости таких людей, как Мэтью и Барбара — последние из великих меценатов. Если хоть какой-нибудь из четырех или пяти фильмов, с которыми я забавляюсь, когда-нибудь будет доведен до конца, то только благодаря их неувядающей вере и преданности. За Мэтью! — Он одним глотком выпил то, что оставалось в его стакане. Клер успела наполнить его к следующему тосту, — И за Барбару! — После того как выпитое дошло до положенного места и вернулось гигантской отрыжкой, он продолжил: — Вот почему я надеюсь, что настанет время — мне повезет, и какой-нибудь Джонатан Гейтс встанет и на мою — возможно посмертную — защиту, кто-нибудь, кто почувствует необходимость сохранить оставшиеся обрывки моих трудов и прозреть в них истинную их цену, — Тут последовал тост за меня.
