Похищенная катушка целиком состояла из вырезанных эпизодов купания и любовных сцен, на которых снятая как бы ненароком нагота присутствовала в таких количествах, что о сохранении ее в окончательном варианте говорить не приходилось. Например, там были дубли с обнаженной Луизой Брукс, которая снова и снова забиралась в огромную ванну, а потом выходила из нее, причем съемки велись с крайне откровенных ракурсов — ни одна актриса не желала бы, чтобы эти кадры сохранились. Знала ли она, что ее снимают? Знала ли она, что этот материал стал на «МГМ» удовольствием для избранных?
Правда, было кое-что, делавшее эту катушку важной, хотя, возможно, только для меня. В нескольких местах этого бракованного материала в камере появлялся сам Касл. Вероятно, никто, кроме меня, этого не заметил; я точно знаю, что в архиве никто об этом не говорил, возможно, потому, что лицо Касла было мало кому знакомо. А может, никто не удосужился просмотреть кадры внимательно. Пленка вся была в пятнах, словно ты смотрел сквозь снежную бурю. Но я узнал его — камера скрыто снимала маленькие постановочные эпизоды: вот он протягивает Луизе Брукс ее халат, вот он машет рукой в сторону камеры, давая кому-то указание выйти из кадра. В какой-то момент, пытаясь прикрыть свою ведущую актрису, почти целиком обнаженную, от назойливого глаза объектива, он встал между нею и оператором и, напустив на лицо неодобрительное выражение, игриво заглянул в камеру.
Эти краткие мгновения придавали реальность существованию Макса Касла, и мои исследования не смогли бы сделать это никак иначе. Они оживили Касла, благодаря им он становился человеческим существом, личностью. Прежде я видел лишь несколько его фотографий — на них он выглядел суровым и задумчивым. Удивительно, как эти кинокадры, попавшие теперь в мое распоряжение, оттеняли этот образ, ничуть его не смягчая. Ему было присуще чувство юмора: он постоянно ухмылялся (большие лошадиные зубы), шутил, напускал на себя притворный гнев, орал на кого-нибудь, чтобы вслед за этим тут же рассмеяться. Но гораздо больше было моментов, свидетельствовавших о его мрачной углубленности: вот Касл во все глаза разглядывает какой-то элемент кадра, потом хмурится, делает движение — «нет-нет, все не так». Или щурится на освещение, делает кислое лицо, сжимает зубы, бормочет ругательство. Он мелькнул и в постельной сцене — едва видимый, улегся сбоку на живот, образуя неожиданный кадр. И еще одно его появление, которое я изучал снова и снова. На переднем плане Луиза Брукс с обнаженной грудью; ее припудривают, приглаживают, а за ней, на самой границе тени, сидит Касл, устремив напряженный взгляд куда-то в сторону — куда, трудно сказать. Плечи опущены, взгляд неподвижен, подбородок уперт в кулак, весь он — как натянутая стрела. Семнадцать секунд полной сосредоточенности, потом движение, команда (поднят палец, произнесено слово), и он, расслабившись, откидывается к спинке стула, внезапно принимая невыносимо усталый вид.
Касл, как я знал теперь, был невысок, гораздо ниже, чем я себе представлял. Тщедушный, всегда какой-то дерганый, похож на птичку. Пальцы его, казалось, всегда двигаются, черные локоны все время лежат на высоком нахмуренном лбу. А когда он вошел в камеру, чтобы загородить Луизу Брукс на заднем плане, взгляд у него был такой тяжелый, неподвижный — сквозь скалы пробьет дорогу. Во время этих коротких появлений на пленке вид у Касла был неизменно властный, непререкаемый. Нет сомнений, характером он обладал диктаторским, я бы даже сказал — харизматическим, хотя, возможно, я слишком уж расширительно толковал увиденное. Ведь ему во время этих съемок было не больше двадцати шести — двадцати семи.
Просмотрев эти пленки раз десять, я понял, чем на самом деле руководствовался, когда не включил их в ретроспективу. При каждом просмотре я устраивал что-то вроде приватной киноаудиенции с Каслом, чуть больше узнавая этого давно умершего, таинственного человека, рассчитывая выжать еще одну сокровенную подробность из нечетких, случайных кадров. Я получал какое-то тайное, всепоглощающее наслаждение от того, что в мире, возможно, не было больше никого, кто знал бы Касла так, как я, что никто другой этого не заслужил.
Имея перед собой полное собрание касловских фильмов — or первой картины до последней, я чувствовал, что глубина моего понимания Касла превосходит возможности его постижения обычным критическим анализом. Выбора у меня не оставалось — я должен был следовать в том направлении, которое мне указал Зип Липски и его таинственный саллиранд: в Unenthüllte, в Нераскрытое, как определил его Орсон, доступное только темной стороне разума. Теперь я не сомневался: что бы ни поручали ему студии, Касл находил способы делать второе, тайное кино под покровом первого.
Я все еще помню, какое воодушевление пережил, впервые обнаружив эти приемы — настоящая игра в прятки. Они появились в одной из самых ранних его работ, «Дама мечей», — кровавом триллере о цыганках-гадалках. Я назвал этот эффект китайской шкатулкой. На самом деле это был второй, подсознательный образ. В ключевой сцене фильма герой, юный психопат, самым жутким образом убивший свою мать, наклоняется, чтобы поцеловать невесту. В этот момент на короткое мгновение возникает искаженное ужасом лицо его матери, наложенное на лицо девушки. Этот эффект находится практически за порогом восприятия, и мы улавливаем его почти бессознательно, тут же отмечая фрейдистский мотив: подружка-мать. Увидев это в первый раз, я мог себе представить потрясение героя, но не ощущение почти невыносимого отвращения, вызываемого этим кадром. Он не просто пугает зрителя — он оставляет чувство болезненного омерзения. Для чего? С помощью саллиранда я, возможно, ответил бы на этот вопрос незамедлительно. Но без этого волшебного стеклышка я делал все, что было в моих силах, изучая кадры фильма словно под микроскопом.
И только прогнав пленку через музейный монтажный столик, останавливая ее кадр за кадром, я понял, что за изображением матери есть еще одно — вернее, это второе изображение искусно смешивается с первым. Уловить его нелегко. Оно появляется в четырех кадрах, разнесенных приблизительно на четверть секунды. Каждое подсвечено так, что без умелого использования усиливающего фильтра его и не разглядишь. Да и с фильтром-то оно едва заметно.
Что же это за изображение? Мимолетное видение разлагающегося, но все еще живого тела, покрытого червями. Тело вроде бы даже извивается, пытается стряхнуть с себя этих прожорливых тварей. Эти мимолетные монтажные кадры используют удивительный механизм восприятия. Каждый из них в короткой последовательности повторяется дважды, отчего иллюзия движения на пленке оказывается сжатой и смазанной. И тем не менее даже за мгновение этот эффект срабатывает. Внимание зрителя, привлеченное едва видимым изображением матери, теперь настолько рассосредоточенно, что второй образ остается невоспринятым совершенно. Он проходит мимо сознания и остается незамеченным, но воздействует от этого ничуть не меньше.
Согласно всем известным принципам восприятия, такое изображение в изображении не должно запечатлеться в глазу — оно слишком мимолетно. Однако прием работает, поскольку Касл увязал в одно все три темы — невесту, мать, труп — с помощью мощного визуального образа, появляющегося на монтажных кадрах: пересеченного крестом круга, который несколько раз уже появлялся в картине и всегда в связи с мотивом похоти и насилия. Два пересеченных кинжала в кровавых потеках на круглом столе, проститутка, скрестившая ноги на ковре круглой формы, человек, пораженный пулей, разведя руки и ноги, замер в проеме круглого окна, перед тем как рухнуть наземь… Касл систематически в ходе фильма тренировал глаз зрителя, готовя его к восприятию этого тайного послания. Появившись, оно пронзает, как невидимый кинжал.
