Сен-Сир дал знак другому своему студенту, которого он представил как Алана. Областью исследования Алана была предыстория технологии кино.
— Конечно же, такой работы, которую можно было бы изучать в узком эстетическом смысле, не существует, — проинформировал он меня, — Лефевр и Лепренс не были людьми кино, они были изобретателями, как ваш Эдисон. Интерес для нас представляют изобретенные ими механизмы.
Как мне удалось выяснить, Алан в настоящее время реконструировал старые камеры, проекторы и ленты, снятые этими пионерами кино. Как и большинство студентов Сен-Сира, он тоже, казалось, не проявлял никакого интереса к кино — только к приборам, оптике и нервным рефлексам. Алан пояснил, что некоторые из первых технарей в этом деле, Лепренс например, открывали диалектические принципы кинематографа по чистой случайности, — Механизмы были настолько примитивными, а содержание фильмов таким ничтожным, — заметил он, — что изобретатели просто не могли не обратить внимания на фундаментальные принципы новой технологии.
Тут вставил слово Сен-Сир, пожелавший внести некоторые уточнения.
— Нередко причины развития той или иной технологии кроются именно в этом. Ее истинная природа более прозрачна на ранних этапах, еще до внедрения всяких усовершенствований и до начала рационализации средств производства. Возьмем очевидный случай. Эксплуататорская природа технологии паровых машин была более очевидной на этапе раннего фабричного производства, чем на более поздних этапах, когда, скажем, щедрые работодатели рядом с конвейером обустроили столовую. Чем примитивнее механизм, тем обнаженнее его социальная функция.
Потом снова заговорил Алан, заметивший, что, кажется, Лепренс больше других осознавал коммуникативную силу фликера. Для пионеров вроде него не имело значения, что они снимают и показывают. Годились любой пустяк, любая глупость. Человек, делающий сальто-мортале, лошадь на выездке, морские волны, накатывающиеся на берег. Такие ранние сюжеты, по мнению Алана, обладали гораздо большей ценностью, чем, скажем, фильмы Гриффита, которые отвлекали зрителя, рассказывая ему истории. Знаменитый чих Фреда Отта, снятый на пленку Эдисоном
{242}, для Алана был идеальным фильмом, истинной вершиной этого рода искусства. Если же появляется что-то большее, не чих, а чистое, бессмысленное, абсолютно несобытийное событие, то содержание начинает затмевать основную функцию технологии. Если я правильно понял Алана, то он вроде бы утверждал, что фильмы были в большей степени фильмами еще до появления первых фильмов!
— Дело в том, — продолжил Сен-Сир, — что Касл понимал: должно быть какое-то содержание, чтобы привлечь внимание масс. Однако в случае с Каслом (в отличие от таких невежд, как Люмьер или Гриффит) содержание умело запластовано. «Фликер», как вы его называете, обладает исключительной силой воздействия.
Словечко «запластовано» было одним из технических терминов Сен-Сира. Я встречал его несколько раз в сен-сировском анализе Касла. Насколько я понимал, оно обозначало то, как кинофильм — некое повествование — соотносится с кинофильмом перфорированной лентой, которую протягивают через затвор проектора. Повествование было верхним «слоем», а фликер — нижним. Фокус состоял в том, чтобы соединить их в некий оптический сэндвич, с помощью которого раздражитель из проектора доходил до мозга. Сен-Сир был убежден, что Касл нашел какой-то оптимальный способ достижения этого. Запластование — вот что, по мнению Сен-Сира, имело в кинематографе хоть какое-то отношение к искусству. Касл умело пользовался запластованием. В этом плане Сен-Сир им восхищался и был исполнен решимости выяснить, как Каслу это удавалось. Когда она добрался до этой части своей теории, техническая терминология скоро оказалась мне не по зубам. И тем не менее я был уверен, что запластование Сен-Сира — это то же самое, что Зип Липски когда-то назвал наложением, тщетно пытаясь объяснить мне, что же это такое.
Когда Сен-Сир наконец дал мне возможность открыть рот, я поднял другую тему, которая, как мне представлялось, теснее всего была связана с его взглядом на Касла. Я спросил:
— А вы никогда не слышали о некой персоне — кажется, священнике — по имени Розенцвейг?
Если бы на нас свалилась крыша, то и это не произвело бы большего эффекта. В глубине сен-сировских глаз сверкнуло удивление, тут же сменившееся ледяным взглядом.
— Вы его знаете? — спросил он.
— Да. То есть нет. Я слышал о нем.
— Вы в Соединенных Штатах слышали о Розенцвейге? — За его словами слышался еле сдерживаемый гнев. Я заметил, как напряглись лица его студентов, включая и Жанет. «Сдай назад», — сказал мне внутренний голос.
— Всего несколько фраз. Клер встречалась с ним в Париже в Синематеке. Это было сто лет назад. Не знаю, может, он уже давно умер. По правде говоря, я о нем практически ничего не знаю.
— Правда? А почему вы решили, что здесь уместно вспомнить об этой личности? — Злость на лице Сен-Сира сменилась глубоким подозрением.
— Просто потому, что некоторые ваши работы напоминают мне его труды. Вернее, они напоминают мне о том, что я слышал о его теориях.
Голос Сен-Сира звучал холоднее стали.
— Я только что назвал Розенцвейга «личностью». Это было ошибкой. Розенцвейг не личность. Он карикатура. У персонажа карикатуры не может быть никаких теорий, профессор Гейтс. У него висит над головой маленький шарик, а в шарике написаны всякие дурацкие слова. Люди читают их и смеются. Вы считаете, что это может иметь какое-то отношение ко мне?
— Ни в коем случае, — поспешил я его заверить, — Совершенно исключено. Я уверен, что любое сходство здесь — чистейшей воды случайность. Насколько я понимаю, Розенцвейг тоже считает, что содержание фильма не имеет никакого значения. Я не очень-то понимаю, как он пришел к такому выводу. В любом случае он, кажется, озабочен не политикой, а теологией.
Сен-Сир выплюнул это слово в пароксизме презрения.
— Теологией! — Я понял, что если хочу утихомирить его, то должен прибегнуть к какой-нибудь другой тактике. Он практически уже был не в силах скрывать свою ярость, — Вам разве неизвестно, что этот маньяк покушался на мою жизнь?
Это известие ошеломило меня.
— Нет, я понятия об этом не имел. Я знаю, что он пытался пристрелить Анри Ланглуа.
— Да. И меня. Об этом в Соединенных Штатах не сообщалось?
— Насколько мне известно — нет.
Он повернулся к своим студентам и сделал возмущенный жест, означавший: «Ну, а что я вам говорил?» Потом ко мне:
— Конечно же, капиталистическая пресса не сообщает о таких вещах. О чем же тогда? О размерах груди мисс Америки? О бейсболе? О стоимости хот-догов? В стране капиталистических хищников кому интересно знать, что лидер нейросемиологического движения был на волосок от смерти? Но уж о Розенцвейге, этом убийце, известно всем.
— Нет-нет, — возразил я, — вы не правы. Розенцвейг абсолютно неизвестен. Уверяю вас. Бог ты мой, да он же просто сумасшедший. Почему его не упрятали в психушку после покушения на Ланглуа?
