Я немедленно определил его как человеческое воплощение холоднокровного животного, рептилии с нефритовыми глазами и бугристой кожей, лишенного представления о добре и зле. Этот тип не мог занимать никакого иного кресла, кроме того, в котором сидел, — кресла директора лаборатории вивисекции.
— У нас к вам несколько вопросов, — произнес я, подойдя поближе.
— Знаю, давайте. Только побыстрей! У меня много работы! — проскрежетал он с раздраженным видом.
Я уселся напротив него в кресло на колесиках. Сиберски, напряженный, как натянутая струна, предпочел вертикальное положение.
— Пять месяцев тому назад, а именно седьмого мая, вы после акции, проведенной защитниками животных, заказали в компании «Радионикс» два стереотаксических аппарата, столы и оборудование для иммобилизации, сейчас гляну… дренажные трубки, циглеровское кресло и разное другое оборудование с такими же прелестными названиями. Можете ли вы что-нибудь рассказать нам об акции Фронта освобождения животных?
— Фронт освобождения животных… Сволочи…
Движением баскетболиста он бросил бумажный шарик, не долетевший десяти сантиметров до корзины, и смерил моего лейтенанта взглядом, который наповал сразил бы даже громоотвод.
— Они ворвались к нам в ночь на первое мая. Мы заявили о краже и ущербе в комиссариат Вернона. Может, вы могли бы связаться с ними?
— Расскажите поподробнее о Фронте освобождения животных…
— Изначально это английское движение; во Франции они появились около года назад. Выступающий против опытов на животных отряд, состоящий из людей слабых, но организованных. Не пытайтесь найти среди них помешанных на войне или сторонников крайней жестокости. Большинство из них не едят мяса, плавают с дельфинами или выращивают животных. Но эти пакостники отравляют нам существование!
В кабинет проникли солнечные лучи, оскверненные широким дымчатым окном, пробитым в западной стене, словно гигантская смотровая щель. Сияющая снаружи жизнь тоже казалась вытесненной из этого блиндажа, в котором было место лишь мрачным полутонам на молчаливых лицах.
— Так они, значит, украли у вас все это оборудование, — продолжал я.
— Нет. Просто сломали, чтобы мы не могли больше его использовать. Понимаете, наши колбы плохо переносят удары бейсбольных бит. Пропало только несколько инструментов.
Сиберски оторвался от стены в глубине кабинета:
— Каких инструментов?
Директор бросил в сторону лейтенанта змеиный взгляд. Мужчины буквально буравили друг друга глазами. Нацист ответил:
— Стереотаксический аппарат и разные мелочи, электрические пилы, бинты, перевязочный материал, антисептики, анестетики, в частности кетамин…
Лейтенант стиснул мою руку. Я ощутил, как дрожат кончики его пальцев. Директор подошел к окну и взглянул на небо, которое из-за затемненных окон имело желтоватый оттенок. Рука хозяина кабинета судорожно сжималась в кулак и разжималась, напоминая бьющееся сердце. Я громко заметил:
— Вас что-то беспокоит, господин директор…
— Известно ли вам, что страховщики требуют, чтобы мы днем и ночью записывали на видеокамеры все происходящее в лабораториях? Мы обязаны хранить кассеты полтора года, после чего нам разрешено стереть или выбросить их.
— Значит ли это, что вы располагаете видеозаписью той знаменитой ночи?
— Частично. До кражи. Обычно защитники животных не прикасаются к камерам. Они предпочитают, чтобы мы… как бы сказать… обнародовали их отважный порыв… Но вероятно, один или два человека вернулись обратно вскоре после нашествия отряда. Они разбили камеры и унесли оборудование… Я все пытаюсь понять, зачем им мог понадобиться стереотаксический аппарат?
Я украдкой подмигнул коллеге:
— А можно взглянуть на запись?
Этот Адольф с приклеившейся ко лбу прядью повернулся к нам:
— Полагаю, вы догадываетесь, что злоупотребляете моим великодушием?
— Я надеюсь, у вас в этом есть своя корысть. Если мы прижмем эту организацию, вы избавитесь от многих бед. Или я ошибаюсь?
— Хм… Ну что же…
Он нажал кнопку.
— Я иду во второй видеозал. И чтоб меня не беспокоили!
Он пригласил нас следовать за ним. Снова эти пустынные коридоры, словно прорытые под землей. Строгая геометрия, бесконечные перспективы. Проходя мимо открытой двери, я различил поскуливание собаки. Слабое и очень редкое, томительная жалоба такой эмоциональной силы, что оно проникло в меня и потрясло. Было в этом сетовании что-то всеобщее, что, несмотря на языковой и видовой барьер, заставляет вас пронзительно ощутить страдание другого. Там, на алюминиевом столе, на спине лежал бигль. Его крестом расставленные и привязанные лапы выворачивались невероятным образом и, вырывая клочья шерсти и мяса, пытались освободиться от ремней. Прежде чем я успел разглядеть еще что-нибудь, директор проскользнул передо мной и резко захлопнул дверь:
— Нам прямо! Пойдемте, пожалуйста!
Перед моим мысленным взором возник образ истязаемой женщины. Мы прибыли к месту назначения. Нам пришлось спускаться под землю, и мы все шли и шли по бесконечным ступенькам.
Как в атомное бомбоубежище…
О божественное видение! Небольшое толстое растение, разумеется искусственное, весело подскакивая, пыталось придать печальному залу хоть толику радости. Директор отпер шкаф с этикеткой «Первый семестр 2002». Тщательно выбрал нужную кассету и вставил ее в видеомагнитофон.
Вторжение защитников животных оказалось стремительным и разрушительным. Как если бы в посудную лавку запустили команду перевозбужденных игроков в американский футбол. Превосходно организованные люди в масках принялись освобождать собак, кошек, потом кроликов и мышей, и орды животных пушистой толпой ринулись в коридоры, словно с тонущего Ноева ковчега. В общей суматохе оборудование в помещении под непрерывно повторяющимися ударами бейсбольных бит превратилось в месиво битого стекла и нагромождение яростно растоптанных обломков.
Ураган продолжался четыре минуты тридцать секунд. А спустя еще три минуты удары по объективам разных камер положили конец фильму.
— Вот уж поработали… — прокомментировал директор, останавливая запись. — Интересно, правда?
— Вы передали копию в комиссариат Вернона?
— Разумеется. Эту пленку и записи с других камер наблюдения, которые представляют сцену с разных точек. Однако ваши коллеги, похоже, не слишком спешат с расследованием… Скажем, они заняты чем-то другим.
Мы снова поднимались наверх. Внезапно я ощутил, будто меня накрыло какой-то волной. Собачий вой… Я слышал, как воют собаки. Директор шел перед нами, и я шепнул Сиберски на ухо:
— Слышишь, как воют собаки?
— Да, очень слабо, но слышу. Отвратительно…
Резкие, душераздирающие звуки отчаянных жалоб теперь звучали сильнее. Собак мучили, на них ставили опыты… Ставить опыты… Внезапная мысль заставила меня задать директору вопрос:
