— Господи!
— Быстро найди простыни в других комнатах! Шевелись!
Пробравшись к распростертому телу Дуду Камелиа, я ощутил все мировое зло. Ее угасший взгляд умолял, ее полные губы уже охватило окоченение и холод. Когда я прикоснулся к ней, мне показалось, будто какая-то маленькая ручка, рука ребенка, тянет меня сзади за куртку.
Первые серые облака дыма над моей головой затягивали скорбную комнату, изгоняя воздух порока, чтобы заменить его другим, худшим. Резким, грубым движением я распахнул ставни, открыл окно и торопливо собрал как можно больше покрывавших мебель простынь. Вернулся Кромбе.
— Скорей! Связывай их концами! И покрепче затягивай! — прокричал я, складывая белье на подоконнике.
Под мощным натиском жара, распространяющегося на нижнем этаже, у нас под ногами трещал пол. Дыхание огня опасно приближалось. Дым приобрел красный и оранжевый оттенок. Огонь чуял человека, огонь продвигался вперед, огонь играл с твердым желанием уничтожить все, что встанет на его пути, живое или мертвое.
Я выкинул самодельный такелаж в окно, закрепил его конец за трубу отопления и толкнул Кромбе вперед:
— Ты первый! Пошел!
Я слышал, как лопаются стекла, рушатся балки, как отвратительно трещит что-то внутри стен, словно в переборках корабля, который вот-вот развалится надвое. Кромбе перелез через подоконник, ухватился за ткань. Под тяжестью его тела льняные нити напряглись. Канат не рвался, но ни за что не выдержал бы веса двоих человек.
На полпути Кромбе взвыл. Конец связанных простынь горел, а снаружи из зияющих окон выползали языки пламени.
— Спускайтесь, комиссар!
Я без промедления оседлал подоконник, цепляясь за то, что еще связывало меня с жизнью, и повис в воздухе. Натянутая до предела ткань затрещала, готовая порваться. Кромбе, как Человек-паук, полз вниз. Потом я увидел, как еще через пять метров он шлепнулся в грязь. До моих ушей донесся ужасающий треск, за ним последовал крик боли, не вселявший оптимизма относительно состояния его щиколоток. Пламя у меня под ногами набросилось на простыни и принялось пожирать их. Отовсюду, словно привлеченные окружающей зеленью, летели красноватые брызги. Огонь жаждал пищи.
Шесть метров, отделявшие меня от земли, показались мне опасней, чем глубина Большого каньона. Свалившись отсюда, я бы разбился всмятку, как сырое яйцо. Выбор у меня был невелик, но все же я предпочел отпустить спасительный конец и всунуть пальцы в широкие трещины между кирпичами, представлявшими удобные уступы для лазания. Так я выиграл еще несколько метров, после чего прыгнул, ободрав в кровь кончики пальцев, колени и локти.
Приземление было жестким, но терпимым, разве что в момент удара о землю вершина позвоночника едва не проткнула мне основание черепа.
Кромбе стонал, обхватив руками щиколотку, расположенную под странным углом к голени. Он приземлился на единственный камень в саду.
Смертоносное буйство огня достигло столетних перекрытий дома, четыре этажа выгорели до каменного остова. Тлеющие завитки пепла, вращаясь, плясали высоко в небе, и их уносило свирепым западным ветром. Схватив Кромбе под мышки, я проволок его по грязи, устроил в безопасном месте и вызвал пожарных. А потом рухнул на землю, прислонился спиной к стволу бука и в отчаянии обхватил голову руками. Судьба снова свела меня с убийцей. Я снова опоздал, и Дуду Камелиа пришлось пожать плоды моей некомпетентности. Я не мог понять, каким образом убийца до нее добрался. Перед моими глазами стояла написанная кровью фраза «Коротких путей к Богу не существует».
Неужели он догадался о даре предвидения старой негритянки и предчувствовал, что она может помешать ему? Переступив через священный порог ее души, он без капли жалости устранил ее, позволив себе роскошь притащить пожилую женщину сюда, чтобы сполна насладиться ее предсмертными криками в ставшем для нее кладбищем зеленом лесу. Сколько времени она, связанная, провела в кресле? На какие пытки и моральные мучения он ее обрек? Была ли она еще в сознании, когда он готовился вынуть ее мозг?
Перед моими глазами, среди сыплющихся раскаленным дождем искр, в мучительном дыму, погибал мир гвианки, мир этой великодушной силы. Сама материя, символизирующая ее приход на землю, серыми спиралями улетала подальше от этого мира, от жестокости Человека без лица, улетала, быть может, чтобы обрести приют где-нибудь на краю неба…
Все рушилось, исчезало. Улики, содержащаяся в компьютерах ценная информация, отпечатки. На мне лежало проклятие! Самое настоящее проклятие…
Человек без лица… Безмерная жестокость; перемещающееся от тела к телу, ползущее от жертвы к жертве огненное дыхание, сеющее на своем пути смерть и разрушение. Сознание, преданное дьяволу, худшим ужасам мира, превращающее даже это худшее в немыслимое при помощи всего одного цвета — алого.
День ото дня он совершенствовался в своем зле, разнообразил зверства, оттачивая охотничье мастерство, с каждым разом еще глубже погружаясь в неописуемое кощунство. Он играл со смертью, глумился над законами, над человечеством, над жизнью и всеми понятиями, придающими смысл существованию. Он был проводником Зла. Или он сам был этим Злом? Я всерьез, совершенно всерьез задумывался над этим вопросом…
* * *
Я всю жизнь буду помнить день моей свадьбы, праздничные лица ликующей толпы, трепещущие на летнем ветру белые ленты на блестящих капотах автомобилей.
Однажды, роясь в комоде у нас в спальне, я обнаружил старую картонную коробку, в которой лежало аккуратно сложенное свадебное платье Сюзанны. Прикоснувшись кончиками пальцев к валансьенскому кружеву, я раздул горячий огонь воспоминаний и в мечтах перенесся к теперь уже такому далекому началу моей некогда счастливой жизни. Мыслями я вернулся в маленькую церковь в Лоос-ан-Гоеле: перед ней под руку со своим отцом стояла Сюзанна с букетом роз, камелий и орхидей, который она прижимала к груди. Мне вспомнилось, как бросали в небо горсти риса, как мы под смех детишек, взявшись за руки, стремительно бежали, вспомнились вздувшиеся от ветра платья подружек невесты…
Цветок остается цветком, даже лишенный листьев, даже увядший или сожженный красным оком солнца. Воспоминания бледнеют, но не исчезают, они приходят и уходят, как языки пены на прибрежный песок, чтобы уползти обратно еще более плотными. Воспоминания создают нас в гораздо большей степени, чем наше прошлое… Я каждый день цеплялся за них, чтобы превозмочь боль утраты моей жены, моей Сюзанны.
Но поразительно, как злосчастные дни тоже впечатываются в память, подобно нравственному ожогу, как они ранят душу. В детстве — мне только что исполнилось десять — как-то во вторник я увидел собаку, немецкую овчарку, раздавленную и раскромсанную на куски грузовиком с прицепом. Мы возвращались из Аннеси, после редких в моем детстве каникул. Незабываемые мгновения в белой постели заснеженных гор, рядом с родителями, итальянское мороженое, которое мы ели, катаясь на водных велосипедах. Но эта собака, ее последний взгляд, этот леденящий душу стон… Я до сих пор ясно, как собственное отражение в зеркале, вижу ее наполненные ужасом черные глаза… Образ, прицепленный к вагонам моих воспоминаний, будет сопровождать меня повсюду, где бы я ни был, даже во сне. И, подобно старому призраку, он не даст мне покоя, пока я тоже не рухну в Большой каньон.
