Начало войны застало Сапогова в Париже. Однако он не стал в панике осаждать русское посольство, подобно другим соотечественникам, требуя своей отправки домой. Вместо этого Сергей вступил во Французский иностранный легион. Затем недолго — до ранения — воевал в составе прибывшего на помощь союзникам русского экспедиционного корпуса.
Сергей храбро дрался во Франции, отважно бросался во все атаки. Даже был представлен к французской медали, а немного позже и к русскому солдатскому Георгию, но по неизвестной ему причине не получил ни первого, ни второго. Все наградные документы на него затерялись в штабных канцеляриях, что случалось на войне сплошь и рядом.
Сергей вечно страдал от бесчисленных хворей, но, будучи болезненно самолюбив и горд, героически их преодолевал. Во Франции он заработал «траншейную стопу» по причине своих скверных сапог. Из-за долгого нахождения в холодном и сыром климате и невозможности как следует просушить обувь и одежду у него начали гнить ступни и одновременно развилось воспаление легких. Но пока были силы, доброволец старательно скрывал свои страдания от командиров, чтобы не попасть в тыловой госпиталь. Он продолжал находиться на передовой, пока однажды не потерял сознание.
Лечение продолжалось полгода. После госпиталя Сапогова отправили в Россию. Из-за хромоты его признали негодным к службе. Но он добился, чтобы его снова отправили на фронт. И все для того, чтобы стать «канцелярской крысой»!
Сергей чувствовал, что прорва бесчисленных приказов и распоряжений вот-вот засосет его, словно трясина. Вроде как рота сидела в обороне, и ничего существенного не происходило, а документов требовалось составлять все больше и больше. Сергей просил и требовал, чтобы его перевели на боевую должность. Однако штабс-капитан и слышать ничего не хотел. Он уже успел оценить красоту почерка нового своего канцеляриста и почти дружески говорил неугомонному подчиненному:
— Ну какой из вас вояка! Посмотрите на свои руки: они же созданы, чтобы держать перо, а не оружие.
Тогда Сергей пытался мальчишескими выходками доказать командиру свою храбрость. Тем более что сам штабс-капитан отвагой не отличался. Фон Клибек прятался под землю при каждом разрыве снаряда, хотя они падали далеко в стороне от офицерского блиндажа, вызывая своим поведением скрытые насмешки находившихся поблизости солдат. Ведь натренированное ухо настоящего фронтовика уже по звуку летящего с неприятельской стороны «гостинца» могло с достаточной степенью точности определить место его падения.
И вот от отчаяния Сергей начинал дикую игру со смертью. В одном месте неприятельские траншеи довольно близко сходились с нашими. Сапогов среди бела дня вылезал на банкет
[2]
бруствера, из-за которого австрийцы и русские перебрасывались ручными гранатами, и, сунув руки в карманы, начинал во весь голос декламировать стихи на французском или Гете. В это время он представлял собой отличную мишень. По нему начинали прицельно палить. Стальные пчелы летали у самой головы отчаянного смельчака. Солдаты говорили о нем: «Пытает судьбу». Сергей же не сходил со своего места, пока солдаты за ноги не стаскивали его вниз.
Тем не менее штабс-капитан равнодушно воспринимал подобные выходки «француза». Назвать Сапогова таким прозвищем придумали поручик Гурдов и подпоручик Чернышев. При этом они вкладывали в эту кличку в основном негативный, пренебрежительно-язвительный смысл, нежели имея в виду недолгую службу Сапогова во французской армии.
Сергей платил своим недоброжелателям той же монетой, высмеивая их с помощью тонкого сардонического юмора.
Похоронившего его заживо в бумагах командира Сергей называл не по фамилии и не штабс-капитаном, а всегда только — барон. Это еще больше раздражало кадровых офицеров — поручика Гурдова и подпоручика Чернышева. Они были офицерами старой школы, а после гибели в 1914–1915 годах тысяч офицеров «последними из могикан», которых принято было называть «бурбонами». По своей психической структуре эти волкодавистые служаки являлись полной противоположностью «вольному художнику», чья юность и молодость пришлись на прекрасную поэтическую эпоху «belle époque».
[3]
Ведь Сергей ушел на войну прямо из belle époque, принеся в окопы возвышенное рыцарское отношение к жизни. Поэтому он терпеть не мог обычных казарменных вечерних разговоров сослуживцев о бабах. Примитивным солдафонским шуткам и развлечениям Сергей предпочитал занятия живописью и поэзией.
Естественно «белая ворона» вызывала раздражение у сослуживцев. Особенно его философствования. Порой Сергей специально говорил что-нибудь крамольное, зная наперед, что это вызовет резкое недовольство «бурбонов». Обычно так бывало, когда он не желал оставаться в долгу у сослуживцев, чем-то в очередной раз задевших его чувство собственного достоинства.
Последний такой случай произошел накануне вечером. В отместку за насмешки Сергей заявил гордящимся своей подчеркнутой мужественностью усачам, что управлять миром и руководить армиями в будущем должны поэты и женщины. Первые, как самые благородные и бескорыстные люди на земле, вторые же, как от природы более мягкие и тонко чувствующие гармонию, наделенные природной мудростью создания, сотворенные природой для рождения жизни, а не для ее истребления.
— Как! Тонкошеих болтунов и баб в политики и генералы?! — возмутились мускулинные вояки. — Да вы издеваетесь над правительством и офицерством!
Выяснение отношений на повышенных тонах едва не закончилось дуэлью. Зато Сергей от души потешался над атакующими его господами, ибо их яростные нападки были столь же прямолинейны, как все их поведение.
Пожалуй, только сорокачетырехлетний прапорщик Кривошеин с удовольствием поддерживал интеллигентские разговоры Сергея. Как уже было сказано, в армию он был призван из запаса. Хотя в своей довоенной жизни Кривошеин был всего лишь мелким финансовым деятелем на мебельной фабрике в Москве, он очень почтительно относился к литературе, и в особенности к поэзии. По всем резонам служить Кривошеину следовало на спокойной должности в какой-нибудь штабной финчасти, и только по какому-то чудовищному невезению он угодил в окопы.
Блаженно прикрыв близорукие глаза, этот милый толстяк с мучительной улыбкой слушал, как Сергей цитировал знаменитое стихотворение о солдатском отпуске молодого и очень популярного поэта Саши Черного «Эй, Дуняша, королева, глянь-ка, воду не пролей! Бедра вправо, бедра влево, пятки сахара белей. Тишина. Поля глухие. За оврагом скрип колес. Эх, земля моя Россия, да хранит тебя Христос!»
— За такую Россию и воюем, Сережа, — стыдливо утирая мокрые глаза, с благодарностью говорил Сапогову расчувствовавшийся Кривошеин.
Сергею было радостно найти в этом пожилом и не слишком образованном человеке родственную душу, и он снова в который раз с удовольствием цитировал ему Гумилева:
