В течение одного года тетушка Примроуз побывала в
одиннадцати таких заведениях и наконец однажды сообщила племяннице, что
встретила очаровательного молодого человека. «Такой преданный мальчик. Он
лишился матери в детском возрасте и так нуждается в заботе. Я сняла квартиру, и
он будет жить вместе со мной. Нам обоим будет так хорошо. Мы совершенно
родственные души. Ты можешь больше ни о чем не беспокоиться, дорогая Пруденс,
мое будущее определилось. Завтра я встречаюсь со своим поверенным – нужно же
как-то обеспечить Мервина на тот случай, если я умру раньше его, что, впрочем,
было бы так естественно, хотя, уверяю тебя, сейчас я чувствую себя просто
великолепно».
Таппенс помчалась на Север (все это происходило в Абердине).
Однако случилось так, что полиция прибыла туда раньше ее и выдворила душку
Мервина, который уже довольно давно разыскивался по обвинению в вымогательстве.
Тетушка Примроуз была исполнена негодования, объявила это несправедливым
преследованием, однако, побывав в суде (там разбиралось еще двадцать пять
подобных афер Мервина), была вынуждена изменить мнение о своем протеже.
– Я считаю, что мне нужно навестить тетушку Аду, Таппенс, –
сказал Томми. – Я уже давно у нее не был.
– Наверное, ты прав, – согласилась Таппенс без всякого
энтузиазма. – А сколько прошло времени?
Томми подумал.
– Наверное, уже почти год.
– Гораздо больше. По-моему, гораздо больше года.
– Боже мой! Как быстро летит время, верно? Не могу поверить,
что это было так давно. Но ты права, Таппенс. – Он подсчитал. – Просто ужасно,
как быстро забываются такие вещи. Мне, право, очень стыдно.
– По-моему, ты напрасно себя коришь. Ведь мы посылаем ей
подарки, пишем письма.
– Да, конечно. Очень мило с твоей стороны, Таппенс, что ты
это делаешь. Но все равно иногда, в особенности когда читаешь о подобных вещах,
делается очень неловко.
– Ты имеешь в виду эту ужасную книгу, которую мы брали в
библиотеке? – спросила Таппенс. – О том, как скверно жилось бедным старушкам,
как они страдали.
– Но это, наверное, правда? Ведь это взято из жизни?
– О, конечно, – согласилась Таппенс. – Такие заведения
существуют. И некоторые люди действительно страшно несчастны, они просто
обречены страдать. Но что можно с этим поделать, Томми?
– Нужно хотя бы как можно тщательнее выбирать
соответствующее заведение, все о нем разузнать, нужно постараться, чтобы за
человеком наблюдал хороший врач.
– Согласись, трудно найти врача лучше, чем доктор Меррей.
– Да, – признал Томми, и лицо его просветлело. – Меррей
первоклассный врач. Добрый, терпеливый. Если бы что-нибудь случилось, он бы
непременно нам сообщил.
– Вот мне и кажется, что тебе не следует волноваться.
Сколько ей теперь лет?
– Восемьдесят два. Нет-нет, кажется, восемьдесят три. Это
ужасно – пережить всех на свете.
– Это нам так кажется. Они так не думают.
– Ну, этого знать нельзя.
– А вот твоя тетушка Ада прекрасно знает. Разве ты не
помнишь, с каким злорадством она рассказывала, скольких своих приятельниц
пережила? А кончила она так: «Что до Эми Морган, то я слышала, что она и
полугода не протянет. А сама всегда говорила, что я такая слабая и хрупкая. И
вот теперь почти наверняка можно сказать, что я ее переживу. И к тому же на
много лет». С каким торжеством она это произнесла!
– Все равно.
– Я понимаю, понимаю. Ты все равно считаешь своим долгом
поехать и навестить ее.
– А разве я не прав?
– К сожалению, я полагаю, что ты прав. Абсолютно прав. И я
тоже поеду с тобой, – добавила она, гордясь своим героизмом.
– А тебе зачем ехать? Она же не твоя тетушка. Нет, я поеду
один.
– А вот и нет. Я тоже люблю страдать. Будем страдать вместе.
Я делаю это без всякого удовольствия, ты – тоже. Что до тетушки Ады, она-то уж
наверняка никакого удовольствия от этого не получит. Но я понимаю, что такие
вещи делать необходимо.
– Нет, я не хочу, чтобы ты ездила. Ведь помнишь, в прошлый
раз она была с тобой ужасно груба.
– О, я отнеслась к этому совершенно спокойно. Мне кажется,
только этот эпизод и доставил бедной старушке некоторое удовольствие. Пусть ее,
мне не жалко.
– Ты всегда была так добра к ней, несмотря на то что
нисколько ее не любишь.
– Тетушку Аду любить невозможно. Мне кажется, ее никто
никогда не любил.
– Но все равно нельзя не испытывать жалости к человеку,
когда он так стар.
– А я вот не испытываю. У меня не такой хороший характер,
как у тебя.
– Женщины обычно жестокосерднее.
– Вполне возможно. В конце концов, женщина должна быть
здравомыслящей – у нее нет времени на сантименты. Я хочу сказать, что готова
пожалеть человека, если он стар, или болен, или еще что-нибудь, но только при
условии, что это человек приятный. Но если нет, сам признайся, тогда дело
другое. Если ты противная особа в двадцать лет и ничуть не лучше в сорок, в
шестьдесят становишься еще противнее, а уж в восемьдесят превращаешься в
настоящую мегеру, то, право же, я не понимаю, почему нужно непременно жалеть такую
только потому, что она стара. Мегера так и останется мегерой. Я знаю
очаровательных старушек, которым семьдесят и даже восемьдесят. Старая миссис
Бошем, Мэри Кар, бабушка нашего булочника, миссис Поплет, которая приходила к
нам убирать. Все они были такие милые, и я с удовольствием помогала им, чем
могла.
– Ну ладно, ладно, – сказал Томми. – Будь здравомыслящей.
Однако если ты действительно собираешься проявить благородство и ехать со
мной...
– Я хочу ехать с тобой, – перебила его Таппенс. – Ведь, в
конце концов, я вышла за тебя замуж «на радость и на горе», а тетушка Ада
принадлежит, несомненно, ко второй категории. Поэтому поедем вместе, рука об
руку. Отвезем ей букет цветов, коробку конфет с мягкой начинкой и пару
журналов. Можешь написать миссис – как ее там? – и сообщить, что мы прибудем.
– На будущей неделе? Я могу во вторник, – предложил Томми, –
если тебе удобно.
– Пусть будет вторник, – согласилась Таппенс. – Как зовут
эту женщину? Я имею в виду заведующую, смотрительницу, директрису – никак не
могу запомнить, – начинается на П.
– Мисс Паккард.
– Вот-вот.
– А вдруг на этот раз все будет не так, как всегда?
– Не так? В каком смысле?
