Томми тут же подошел к нему и принес бутылку, по его мнению
соответствующую данному случаю, – «Белая леди».
– Вот так-то лучше, – сказала Таппенс.
Она сняла свою черную шляпку и швырнула ее через всю
комнату, а потом освободилась и от длинного черного пальто.
– Терпеть не могу носить траур. От него всегда пахнет
нафталином – ведь его держат в каких-нибудь сундуках.
– Тебе не обязательно носить траур. Достаточно того, что ты
была в нем на похоронах.
– О, я это знаю. Не пройдет и минуты, как я отправлюсь
наверх и переоденусь – надену красное платье, чтобы приободриться. А ты пока
нальешь мне еще порцию «Белой леди».
– Вот уж не думал, Таппенс, что похороны приведут тебя в
такое праздничное настроение.
– Я же говорила, что похороны – это грустно, – через минуту
сказала Таппенс, возвращаясь в гостиную в ярко-вишневом платье. На плече у нее
красовалась брошка в виде ящерицы с бриллиантами и рубином. – Потому что это
такие похороны, как были у тетушки Ады: только одни старики и очень мало
цветов. Никакой многолюдной процессии, никто не всхлипывает и не вытирает
глаза. Грустно, когда хоронят старых и одиноких, о которых никто особенно не
скорбит.
– Надеюсь, эти похороны тебе было легче пережить, чем если
бы это были, например, мои.
– Вот тут ты ошибаешься. Я не хочу даже думать о твоих
похоронах, потому что очень надеюсь умереть раньше тебя. А уж если придется
тебя хоронить, то моей скорби не будет предела и платков я изведу целую кучу.
– И непременно с черной каймой?
– О черной кайме я как-то не подумала, но идея мне нравится.
Кроме того, погребальная служба такая красивая, она вызывает возвышенные
чувства. Истинную печаль. Чувствуешь себя ужасно, но в то же время все это
оказывает на тебя определенноевоздействие. Вроде как пропотеть во время
лихорадки.
– Послушай, Таппенс, твои рассуждения о похоронах и их
действии на тебя отдают весьма дурным вкусом. Мне они не нравятся. Давай
оставим эту тему.
– Согласна. Давай оставим.
– Бедная старушка скончалась, – продолжал Томми, – умерла
спокойно, без страданий. Ну и пусть покоится с миром. А вот с этими бумагами
мне нужно разобраться.
Он подошел к письменному столу и стал перебирать лежащие на
нем бумаги.
– Куда это я задевал письмо мистера Рокбери?
– А кто этот мистер Рокбери? А, это стряпчий, который тебе
писал.
– Да, в нем говорилось о ее делах, о том, что нужно привести
все в порядок. Похоже, я остался ее единственным наследником.
– Жаль, что у нее нет состояния, которое она могла бы тебе
завещать.
– Если бы оно у нее и было, она оставила бы его тому самому
приюту для кошек. Завещанное кошкам съест все, что у нее было. На мою долю
почти ничего не останется. Да мне ничего и не нужно.
– Она что, так любила кошек?
– Не знаю. Наверное. Я никогда не слышал, чтобы она о них
говорила. Мне кажется, – задумчиво заметил Томми, – что ей нравилось говорить
своим старым приятельницам, которые приезжали ее навестить: «Я кое-что оставила
вам, милочка, в своем завещании» или «Эту брошку, которая тебе так нравится, я
оставляю тебе». А по завещанию никто ничего не получил, все завещано кошачьему
приюту.
– Я уверена, что она таким образом развлекалась, – сказала
Таппенс. – Так и представляю себе, как она говорит это своим подружкам – или
так называемым подружкам, потому что, как мне кажется, она по-настоящему никого
не любила. Ей просто нравилось их напрасно обнадеживать. Настоящая старая
чертовка, верно, Томми? И все– таки эта старая чертовка чем-то нам симпатична.
Не так-то просто получать от жизни удовольствие, когда живешь взаперти в доме
для престарелых. Нам нужно будет еще раз съездить в «Солнечные горы»?
– Куда задевалось второе письмо? То, что мне написала мисс
Паккард? Ах, вот оно. Я положил его вместе с письмом от Рокбери. Да, она пишет,
что там кое-что осталось, вещи, которые, как я понимаю, теперь принадлежат мне.
Когда тетка туда переселилась, она взяла с собой кое-какую мебель. Ну и разные
там личные вещи – платья и все такое прочее. Кому-то придется этим заняться. А
еще письма. Я ее поверенный, значит, придется мне. Вряд ли там есть что-нибудь
такое, что мы захотим взять себе, верно? Разве что письменный столик, который
мне всегда нравился. Он, кажется, принадлежал еще дяде Уильяму.
– Ну что же, возьми его в память о нем, – предложила Таппенс.
– А остальное, я думаю, лучше всего продать на аукционе.
– Значит, тебе вообще незачем туда ехать.
– А мне, наоборот, хотелось бы поехать.
– Хотелось бы? Ведь это так скучно.
– Скучно копаться в старых вещах? Вот уж нет. Я достаточно
любопытна. Меня всегда интересовали старые письма и старинные драгоценности, и
мне кажется, что глупо просто отсылать все это аукционисту и доверять
посторонним копаться в них. Нет, мы поедем и разберем все сами, посмотрим, что
стоит взять себе и чем распорядиться по-другому.
– Ты что, действительно хочешь ехать? Может быть, у тебя
есть какие-нибудь другие соображения?
– Господи, – вздохнула Таппенс, – как скучно быть замужем за
человеком, который все о тебе знает.
– Значит, у тебя действительноесть свои соображения?
– Не то чтобы серьезные.
– Полно, Таппенс. Не может быть, чтобы тебе действительно
было интересно копаться в чужих вещах.
– В данном случае это мой долг, – заявила Таппенс. –
Впрочем, есть одно соображение...
– Ну, давай выкладывай.
– Мне бы хотелось еще раз взглянуть на ту старушенцию.
– Что? На ту самую, которая считает, что позади камина
спрятан мертвый ребенок?
– Да, я хочу еще раз с ней побеседовать. Интересно выяснить,
что она имела в виду, когда все это говорила. Просто выдумала или в этом есть
какая-то доля правды, сохранившаяся у нее в памяти? Чем больше я об этом думаю,
тем более странными мне кажутся ее слова. Неужели она сочинила эту историю или
действительно был когда-то мертвый ребенок, камин и все другое? Почему ей
подумалось, что это мойребенок? Разве похоже, что у меня может быть мертвый
ребенок?
– А как вообще можно определить по виду, что у женщины есть
мертвый ребенок? – покачал головой Томми. – Я этого себе не представляю. Во
всяком случае, Таппенс, поехать нужно, это наш долг, а ты можешь там заниматься
своими мертвыми младенцами. Итак, решено. Напишем мисс Паккард, чтобы назначить
день.
