— У твоей мамы нет его фотографий?
Ах да, он ведь не в курсе, что я приёмный ребёнок.
— Помнишь, ты заметил, что моя мама молодо выглядит? Так вот, она и правда довольно молодая. Она меня удочерила.
Я не считаю, что быть приёмным ребёнком — значит носить на себе клеймо позора. Я никогда этого не стыдилась и не считала нужным скрывать. Но Холдер таращится на меня так, словно я сообщила ему, что родилась с пенисом. Очень, знаете, странно смотрит, и я начинаю нервничать.
— Ты чего? Никогда не видел приёмных детей?
Ещё несколько секунд ему требуется, чтобы прийти в себя, и наконец он сбрасывает с лица озадаченное выражение и заменяет его улыбкой.
— Карен тебя удочерила, когда тебе было три года?
Я качаю головой.
— Нет, когда мне было три, умерла моя биологическая мать и меня взяло под опеку государство. Отец не смог растить меня один. Или не захотел. В любом случае, я по этому поводу не страдаю. Мне очень повезло с Карен, и я не испытываю желания раскапывать какие-то подробности. Если бы он хотел меня найти, он бы это уже сделал.
Судя по взгляду Холдера, его вопросы не закончились, но пора уже и мне поесть и отпасовать мяч на его половину поля.
— Что означает твоя татуировка? — спрашиваю я.
Он поднимает руку и проводит пальцами по буквам.
— Это напоминание. Я сделал её после смерти Лес.
— Напоминание о чём?
Он берёт свой стакан и отводит взгляд. Кажется, я набрела на очень сложный вопрос, если, отвечая на него, собеседник не может посмотреть прямо в глаза.
— Это напоминание о людях, которых я подвёл.
Он делает глоток.
— Невесёлая игра, правда? — спрашиваю я.
— Вот уж точно, жесть. — Он встречается со мной взглядом и улыбается. — Но продолжим, у меня ещё остались вопросы. Ты помнишь что-нибудь до того, как тебя удочерили?
Я мотаю головой.
— Вообще-то нет. Какие-то обрывки воспоминаний, но если их некому подтвердить, ты теряешь их окончательно. С тех времён у меня осталось только одно украшение, и я понятия не имею, откуда оно взялось. И сейчас я не могу отличить свои настоящие воспоминания от снов или увиденного по телеку.
— Ты помнишь свою маму?
Я делаю паузу, раздумывая над вопросом. Я не помню свою маму. Совсем. И это единственное, что печалит меня во всей этой истории.
— Моя мама — Карен, — говорю я, закрывая тему. — Моя очередь. Последний вопрос и переходим к десерту.
— Ты рассчитываешь ещё и на десерт? — поддразнивает он.
Я бросаю на него сердитый взгляд и спрашиваю:
— За что ты его избил?
По тому, как меняется выражение его лица, я понимаю: вопрос в уточнениях не нуждается. Холдер качает головой и отодвигает от себя тарелку.
— Скай, поверь мне, ответ тебе не понравится. Я лучше останусь голодным.
— Нет, я хочу знать.
Он склоняет голову набок, трёт подбородок, потом шею. Ставит локоть на стол и упирается подбородком в ладонь.
— Я же сказал: я избил его потому, что он засранец.
Я прищуриваюсь.
— Это уклончивый ответ. А ты не любишь уклончивости.
Он смотрит прямо мне в глаза всё с тем же выражением.
— Это случилось вскоре после смерти Лес, не прошло и недели. Она училась в нашей школе, и все знали, что произошло. Я проходил по вестибюлю и подслушал, как этот парень сказал кое-что о Лес. Я с ним не согласился и дал ему это понять. Слово за слово, и в какой-то момент я осознал, что повалил его, но мне было наплевать. Я бил его снова и снова, и мне было наплевать. Вся хрень в том, что этот тип, вероятно, оглох на левое ухо на всю жизнь, а мне всё равно наплевать.
Он смотрит на меня, но не видит. Я уже сталкивалась раньше в этим тяжёлым, холодным взглядом. Тогда он мне не понравился, не нравится и сейчас, но… теперь я хотя бы лучше его понимаю.
— Что он сказал о ней?
Он откидывается на спинку стула и буравит взглядом какую-то точку на столе.
— Он смеялся и говорил своим друзьям, что Лес выбрала эгоистичный, лёгкий выход. И что если бы она не была такой трусихой, то справилась бы.
— С чем справилась бы?
— С трудностями жизни, — отвечает он безразлично, пожимая плечами.
— Ты не согласен, что она выбрала лёгкий выход, — замечаю я, и это уже не вопрос, а утверждение.
Холдер наклоняется через стол, берёт мою ладонь в обе своих, гладит большим пальцем. Втягивает в себя воздух и медленно выдыхает.
— Лес была самым храбрым человеком из всех, кого я знаю. Тот, у кого кишка тонка, так не поступил бы. Просто покончить с этим грёбаным миром, не зная, что там, за гранью? Не зная даже, есть ли оно, это «там»? Даже если твоя жизнь превратилась в пустышку, легче продолжать жить, чем послать всё на хрен и уйти. Она была их тех немногих, кто послал всё на хрен. И я преклоняюсь перед ней, но боюсь последовать её примеру.
Он держит мою ладонь в своих, и только благодаря этому я осознаю, что меня трясёт. Не существует слов, чтобы хоть как-то ответить, и я даже не пытаюсь. Он встаёт, наклоняется через стол и скользит ладонью по моему затылку. Целует меня в макушку и уходит в кухню.
— Ты что хочешь: печенье или пирожное? — интересуется он как ни в чём не бывало.
Он оборачивается, а я продолжаю потрясённо пялиться на него. Он только что признался, что помышляет о самоубийстве? Или это была метафора? Или он решил подпустить мелодрамы? И что мне теперь делать с этой бомбой, которую он пристроил мне на колени?
Он вносит тарелку с печеньями и пирожными, ставит её на стол и присаживается рядом со мной на корточки.
— Ну что ты? — произносит он ласково и обхватывает моё лицо ладонями. Похоже, он уже успокоился. — Я не хотел тебя напугать. И я не собираюсь себя убивать, если ты из-за этого психанула. Я не трахнутый на всю голову, не псих и не переживаю посттравматическое расстройство. Я просто больше жизни любил свою сестру. И поэтому выхожу из себя, стоит мне подумать о ней. Чтобы удержаться на плаву, мне нужно твердить себе, что она совершила благородный поступок, даже если это нет так. Я просто стараюсь выплыть. — Он крепче сжимает моё лицо, так отчаянно хочет мне всё объяснить. — Я до охренения любил эту девчонку, Скай. И мне необходимо верить, что её поступок был для неё единственно возможным. И если я перестану в это верить, то никогда не прощу себе, что не помог ей найти другой выход. — Он прижимается лбом к моему. — Понимаешь?
Я киваю и отвожу его руки от своего лица. Нельзя, чтобы он увидел.
— Мне нужно в ванную, — бормочу я.
Он выпрямляется, а я бросаюсь в ванную и захлопываю дверь. А потом делаю того, чего не позволяла себе с тех пор, как мне исполнилось пять. Я плáчу.
