Он увидел большое помещение, освещенное несколькими тусклыми лампочками, свисающими на проводах с потолка. Ряды грубых трехъярусных нар уходили в темноту. Жалкие подобия людей, завернувшись в одеяла, лежали на них, забывшись в тяжелом, беспокойном сне. Время от времени кто-то из них просыпался и, словно призрак, шаркающими шагами направлялся в туалет у боковой стены, а потом возвращался обратно. Некоторые, видимо страдающие бессонницей, бесцельно бродили из угла в угол. В их усталых, безразличных глазах отражался лишь красноватый свет лампочек.
Все, кого Пендергаст не приметил на улицах Нова-Годой: калеки, больные, немощные старики и в особенности слабоумные, — все собрались здесь. Однако больше всего ужасало то, что их лица казались знакомыми. Несколько часов назад Пендергаст видел их в городе. Точнее, не этих людей, а их улыбчивых, жизнерадостных близнецов. Но в лицах этих двойников из подземелья читались отчаяние и безнадежность, слабоумие или психическая болезнь. Жилистые тела, потемневшая от загара кожа и мозолистые руки подсказывали, что этим людям приходится много работать в поле.
Краем глаза Пендергаст заметил, что охранник возвращается. Высокий, сильный и здоровый, он резко отличался от тех, кого охранял. В его присутствии, казалось, не было особой необходимости: эти бедняги не смогли бы решиться на бунт, побег или какое-то другое сопротивление. Все лица выражали одинаковую и полную покорность судьбе и смирение.
Пендергаст отвел взгляд от окошка и двинулся обратно к лестнице в конце тоннеля. Несколько минут спустя он жадно вдыхал свежий и прохладный наземный воздух. Но гротескные образы этих несчастных навсегда врезались в его память.
61
На этот раз Фелдер простоял в темноте под окнами библиотеки больше часа, вздрагивая то ли от холода, то ли от страха. Дом казался мертвым: не горели огни, не доносилось никаких звуков. А самое главное, не проходил по комнатам Дакчак. Наконец, собравшись с духом, доктор открыл окно и проник в библиотеку.
Оставив окно открытым на случай поспешного бегства, он долго стоял в холодной комнате и прислушивался. Ничего, ни единого звука. Как он и надеялся.
Фелдер продумал каждую деталь. Несколько ночей он наблюдал за библиотекой с безопасного расстояния, устроившись на ветвях туи. Все было тихо. Та ночная встреча с Дакчаком оказалась досадной случайностью. Судя по всему этот страшный человек не имел привычки по ночам прогуливаться по дому. Накануне мисс Винтур снова позвала доктора на чай, и ни она сама, ни ее слуга не проявили ни малейшего признака недовольства. Похоже, его ни в чем не подозревали.
Но Фелдер понимал, что долго так продолжаться не может. Он должен довести дело до конца сегодня ночью, пока не потерял остатки смелости. И так уже Констанс и «Маунт-Мёрси» начали казаться ему бесконечно далекими.
Он прошел вдоль шкафов, касаясь волнистой поверхности витражных стекол, чтобы не потерять ориентировку в темноте. Буква W, а значит и папка Александра Винтура должны находиться в самом конце, у дальней стены, возле раздвижных дверей, ведущих в коридор. К счастью, сейчас двери были плотно закрыты.
Фелдер остановился у предпоследнего шкафа и прислушался — в доме по-прежнему было тихо. Он достал из кармана фонарик и, старательно прикрывая его рукой, осветил стоящие на полке книги. Травен. Трапп. Тремейн
[89]
Выключив фонарь, он подошел к следующему, последнему шкафу. Еще раз прислушался, но не уловил ни малейшего шума. Затем снова зажег фонарь и направил луч на верхнюю полку. Семь томов Вольтера в красивых кожаных переплетах. И рядом с ними — несколько пачек сложенных листов пергамента, перевязанные потемневшей от времени красной лентой.
Фелдер перенацелил фонарь на полку ниже, прошелся лучом по корешкам книг. «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда и «Этот неподражаемый Дживс» Вудхауза. Вероятно, первые издания. А между ними — три туго набитые папки из черной кожи, потертые и невзрачные, не подписанные и вообще никак не обозначенные.
Сердце Фелдера лихорадочно забилось.
Держа фонарь в зубах, он открыл шкаф и снял с полки первую папку, всю покрытую пылью, как будто к ней лет сто никто не прикасался. Затаив дыхание, доктор осторожно открыл ее. Внутри хранились десятки эскизов и грубых набросков будущих картин. Все они были выцветшие и полустертые и напоминали те работы художника, которые Фелдер видел в Историческом обществе.
Его сердце застучало еще быстрей.
Он начал бегло просматривать эскизы, перебирая их дрожащими пальцами. Два верхних листа не были подписаны, но в нижнем правом углу третьего виднелся четкий автограф: «Винтур, 1881».
Фелдер перевернул все листы и взглянул на заднюю внутреннюю сторону папки. Конверт был на месте — ветхий, пожелтелый, удерживающийся на тонкой полоске клея. Доктор вынул из кармана скальпель и аккуратно отделил конверт от папки. Пальцы вдруг одеревенели, и открыть конверт удалось лишь со второй попытки.
Внутри лежал небольшой локон темных волос.
Долгое мгновение Фелдер просто смотрел на него со странными, смешанными чувствами торжества, огромного облегчения и легкого недоверия. Значит, это правда… стало быть, и все остальное — тоже правда.
Но минуточку, а вдруг это не тот локон? Возможно, Винтур просто коллекционировал детские волосы. Маловероятно, но все-таки нужно проверить другие две папки.
Опустив конверт в карман, Фелдер поставил папку обратно на полку и взял следующую. Там тоже лежали эскизы и акварели художника. Доктор взволнованно и часто дышал, торопясь закончить дело. Никаких локонов во второй папке не оказалось. Он взял с полки третью и быстро просмотрел ее содержимое, в спешке надорвав несколько листов. И опять ничего не нашел. Фелдер закрыл папку и вернул ее на место торопливым, неловким движением. Папка с глухим стуком ударилась о полку.
Фелдер замер, сердце опять застучало как сумасшедшее. В ночной тишине даже такой слабый звук казался раскатами грома.
Он выждал несколько мгновений.
Но в пустом холодном доме не чувствовалось даже дуновения ветра. Постепенно мышцы доктора расслабились, дыхание замедлилось. Никто не проснулся от шума. Он просто становится параноиком.
Конверт слабо похрустывал в кармане. Только теперь, когда прошел испуг, Фелдер в полной мере осознал значение этой находки. Не осталось никаких сомнений: Констанс действительно сто сорок лет. И она вовсе не умалишенная. Она все время говорила одну лишь правду.
Странно, но это открытие потрясло его меньше, чем он предполагал. На самом деле он уже давно поверил той спокойной сдержанной интонации, с которой Констанс рассказывала свою историю, точному, до мельчайших деталей, описанию того, как выглядела Уотер-стрит в конце девятнадцатого века, и самой честности и открытости натуры этой молодой женщины. В конце концов, он просто хотел ей поверить, потому что…
