Почему-то они сразу поняли, что это была именно Итилет.
И ещё – хорошо, что первой её увидела не Айсуран.
Длинные, густые, волнистые чёрные волосы разметались по залитым кровью камням. Девушка смотрела в небо широко распахнутыми глазами, сине-зелёными, небывалыми даже для Саккарема, где рождалось много голубоглазых. Насильники бросили покрытое синяками тело в бесстыдной, разломанной позе, но лицо почему-то осталось чистым и безмятежным, лишь поперёк горла тянулась узкая запёкшаяся полоска.
Иригойен с каким-то всхлипом рванул скатерть, которой они застелили одрину, и торопливо прикрыл посмертную наготу Итилет. Сын пекаря весь день держался так храбро, что Волкодав даже удивлялся про себя, но теперь парня затрясло. Он опустился на колени и попытался бережно поднять девушку на руки, и тогда оказалось, что голова у неё почти отсечена и держится лишь на тоненьком лоскутке плоти.
– Матерь Луна, – застонал халисунец.
Волкодав нагнулся и поднял обоих. Вместе они уложили Итилет на скорбную тележку, постаравшись хоть как-то расправить исковерканные останки, и повезли на площадь.
Навстречу им, прорезая всеобщий плач, взвился страшный крик Айсуран.
И, словно в ответ, с другой стороны долины, оттуда, где змеилась по склону дорога, прозвучал рог.
Оооо-уууу, выводил рог.
Кинап, размечавший место для могилы, вздрогнул и обернулся, роняя верёвку.
Волкодав спохватился и понял, что перехватил лопату, словно копьё.
Недлинное такое копьё с тяжёлым наконечником и толстым древком. На крупного зверя.
О-у. О-у. О-уууу.
– Это мятежники, – проговорил кто-то, вновь избавив Волкодава от необходимости говорить вслух.
– Враги шада, – едва ли не впервые упустив почёт «солнцеликого», сказал другой мужчина. – Я слышал, их рога поют «Торгум, Торгум» в честь старшего Хума, замученного в мельсинской тюрьме.
Правду сказать, никакого облегчения в голосах горцев не было. Люди, ещё вчера мнившие себя в безопасности – мало ли кто с кем рассорился в далёкой столице, а вино небось любят все, – теперь готовы были ждать беду с любой стороны.
Кинап отряхнул руки и зашагал к дороге. Вечернее солнце ярко освещало полтора десятка всадников, выехавших из-за скал. Если как следует напрячь зрение, можно было рассмотреть даже маленькое знамя с изображением горного кота, распластавшегося в прыжке. Волкодав немного поразмыслил и двинулся за Кинапом. Просто на всякий случай. У горца было лицо человека, которому нечего осталось терять. Человека с таким взглядом лучше не покидать одного, особенно когда предстоит вести разговор и что-то решать. Пришибленный горем кажется потерянным и ко всему равнодушным, но это обманчивое впечатление. Нечаянное слово может стать каплей, которая сломает запруду, и человек наворотит дел.
Всадники выглядели запылёнными и усталыми, однако при всём том готовыми к немедленной схватке. Каждый – в кольчуге и со снаряжённым луком в налучи. Кони шли шагом, пофыркивали, тревожно нюхали воздух. Наверное, они всё поняли куда раньше и намного тоньше людей.
Кинап, сопровождаемый несколькими односельчанами, стоял у них на дороге. Он смотрел на молодого предводителя и молчал. И в самом деле, что он мог ему сказать? Благословить дорогу, которая его сюда привела? Так впору бы камнями навсегда её завалить, эту дорогу. Призвать благодатный дождь под ноги высокородному гостю?.. А стал бы этот дождь бешеным ливнем, смыл бы их всех в неворотимую сторону, что «золотых», что этих вот…
– Ты поклонился бы, козопас, – сипло, словно ему песок в горло набился, проговорил знаменосец. – А ну, пади перед комадаром!
Предводитель резко обернулся к товарищу, и тот пристыженно смолк. Названный комадаром расстегнул шлем, повесил его на луку седла, спрыгнул с серой кобылы и, тяжело хромая, подошёл к горцам. Рослый, дочерна прокалённый солнцем высокогорья, он выглядел едва ли не ровесником Волкодаву, но высокое звание сидело на нём, как сшитая по мерке одежда. Ещё было видно, что он не первый день проводил в седле и в постоянной готовности к бою. Как многие знатные саккаремцы, он брил бороду и усы, но сейчас его лицо чуть не до глаз заросло щетиной, седой от въевшейся пыли.
Много ли в Саккареме таких молодых военачальников? Пожалуй, только один…
Он не стал спрашивать, что случилось в деревне и кто обидчики. И так было всё ясно. Он лишь скользнул взглядом по лицу Волкодава, ибо тот слишком уж отличался от местных, и негромко обратился к Кинапу:
– Друг мой… Мы только дадим отдых коням и сразу продолжим погоню. Скажет ли кто-нибудь, куда направлялись урлаки?
Кинап вздохнул и ответил:
– Моя мать могла что-то запомнить. Она рада будет рассказать тебе всё, что сумеет, господин Хум.
Люди комадара валились с ног от усталости, но, когда Тайлар Хум приказал всем рыть вместе с горцами могильную яму, ни один даже не заворчал. Может, потому, что предводитель, сбросив кольчугу, первым вытащил из седельной сумки складную походную лопату. Это притом, что одна нога у него еле сгибалась.
Твёрдая каменистая земля подавалась неохотно, но мужчины трудились с тем угрюмым упорством, которому мало что способно противостоять.
– А зол ты копать, – разогнувшись перевести дух, сказал Волкодаву молодой знаменосец по имени Найлик, тот, что пытался учить Кинапа почтительности. – Ты, малый, верно, нездешний?
Венну не хотелось с ним разговаривать, и он промолчал. Поняв, что не дождётся ответа, Найлик передёрнул плечами, криво усмехнулся и вновь взялся за работу.
Когда из-за плеча горы выплыла Луна, уже немного ущербная, но по-прежнему яркая настолько, что по земле протянулись тени и стали различимы цвета, – к яме с рук на руки поплыли тела, закутанные в покрывала, скатерти и ковры. Большие тела и совсем маленькие. На родине Волкодава с похоронами повременили бы до третьего дня, но здесь держались иного обычая. Он заметил, как Тайлар Хум расправил добротный меховой плащ и постелил его на самое дно, чтобы замученным было хоть немного уютнее в их последнем жилище. Осиротевшие горянки больше не голосили, даже Айсуран, всё баюкавшая на коленях неподвижную дочь.
– Матерь Луна… – неожиданно то ли простонал, то ли пропел Иригойен.
Оглянулся не только Волкодав. Слишком странно прозвучало здесь, в саккаремских горах, молитвенное пение халисунского жреца.
Матерь Луна! Милосердия полон Твой лик!
Матерь Луна! Отзовись на отчаянный крик!
Полно священству твердить нам о происках Тьмы:
Лучше взгляните, что люди творят над людьми!
Волкодав успел испугаться, что парню сейчас заткнут рот. Или, чего доброго, вовсе прибьют, обвинив в срамодействе над мёртвыми. Однако этого не произошло. И жители деревни, и воины мятежного комадара успели слишком многое узнать о жизни и смерти, чтобы, даже не выслушав, закидывать камнями человека, который вместе с ними отдавал последнюю честь мученикам. Ну да, он был халисунец и взывал не к Богине, а к Лунному Небу. И что с того? Среди «золотых», учинивших над деревней расправу, половина были наёмники – сегваны, нарлаки, даже мономатанцы. Но хватало и своих. Саккаремцев. Засыпавших в детстве под те же колыбельные. Обращавших молитвы к той же Богине.
