– А я-то хотела спросить, отчего верные Мораны не воздвигли здесь храма, – пробормотала мать Кендарат.
– Вот именно, – кивнул старейшина. – Даже тем, кто славит Смерть, трудно молиться Ей, когда Её облик так страшен!
* * *
Матерь мечты, провозвестница жизни – Луна! Звёздам нет счёта, но Ты отовсюду видна.
Тысячи лет изумлённо следит человек,
Как беспредельных морей направляешь Ты бег…
Полная луна проплывала за тучами, лишь изредка улыбаясь с небес. Иригойен пел по обыкновению негромко, запрокинув голову и сплетя пальцы.
Вот рыбакам озарила Ты хляби их нив,
И за Тобою послушно приходит прилив.
Рыб косяки ощущают его в глубине,
Чуют безглазые твари на сумрачном дне.
Славят Луну и любя повинуются Ей
Все – от могучих китов до ничтожных червей.
Ждёт терпеливый моллюск, свои створки смежив: Пищу доставит ему благодатный прилив…
Старик Гартешкел прохаживался за спинами Волкодава и матери Кендарат. Он впервые слышал, как поёт Иригойен.
Нынче он берег готов разнести не шутя,
Завтра – как будто несёт в колыбельке дитя.
Опыт веков угадать позволяет одно:
Время, когда на глазах обнажается дно.
Этот порядок, что старше счисления лет,
Не прекратится, пока не преставится свет…
Халисунец благодарно простёр ладони к Луне.
На расстоянье руки мы не видим порой.
Ложе морское назавтра восстанет горой,
Житель пустыни хребет оседлает волны…
Лишь неизменна изменчивость лика Луны!
– Удивительна твоя молитва, – сказал Гартешкел. Все обернулись к нему, и он пояснил:
– Ты ни о чём не просил своё Божество. – Подумал и добавил: – И не утверждал превосходства Лунной веры над прочими…
Иригойен даже растерялся.
– Я просто славлю Матерь, – выговорил он наконец.
Волкодав дождался, чтобы Гартешкел отошёл, и спросил халисунца:
– Ты сам это видел? Море, прилив?
– Видел. Когда ездил с отцом к мономатанской родне. – Помолчал и добавил: – Вот бы там ещё побывать!
А я не видел моря, хотел сказать Волкодав. Но не сказал, потому что это не имело значения.
Деревня, как нетрудно было предвидеть, обнаружилась в глухом конце долины, в углу, образованном сдвинувшимися хребтами. Посреди котловины, с трёх сторон защищённой высокими скалистыми кряжами, действительно расстилалось мелкое пресноводное озеро, наполовину заросшее камышами, – желанный приют для кочующих диких стай. Дальний берег озера занимала деревня. Её до последнего не было видно благодаря отлогому взгорку, совсем невысокому, но тем не менее успешно прятавшему озеро и селение от глаз конных и пеших. Неудивительно, что те давние переселенцы готовились к голодной смерти в двух шагах от такого пригожего места!
Даже теперь, перво-наперво заметив вдали реденькие дымки очагов, Волкодав чуть не принял их за те самые прозрачные тени, якобы витавшие в воздухе над погибельными местами. Вздрогнув, он лишь со второго взгляда сообразил, что это были просто дымы.
Ещё сотня шагов, и стал виден храм спасительницы-Богини, не пожелавшей отвергнуть Своих опозоренных дочерей. Храм был не намного больше обыкновенного дома, но являл как бы изваяние, воздвигнутое в кирпиче. Сидящая женщина в просторном одеянии с куколем, низко спущенным на лицо, готова была принять всех нуждавшихся в ласке и материнском тепле.
Здесь старик Гартешкел опустился на колени и лбом коснулся земли.
– Спасибо тебе, дорога, за то, что уже который раз приводишь меня домой…
Волкодав невольно подумал о том, как однажды и сам, если судьба будет хоть сколько-то справедлива, увидит с холма свой родной дом. Сердце стукнуло невпопад. Он знал: это будет почти как в деревне виноградарей, превращённой в деревню мучеников, только ещё хуже. Тех мужчин и женщин он, по крайней мере, не знал живыми и не водил с ними дружбы, не говоря уже о родстве. Что важнее, горцы, надобно думать, уже теперь, засучив рукава, восстанавливают свои дома и свою жизнь. А его родовое селение было как бы дважды мертво, ведь в домах истреблённых успели поселиться чужие.
– Что за умница кот, притащивший к хозяйскому костру тяжёлого гуся, – сказала мать Кендарат. – Тут никак не меньше двух перестрелов!
[21]
…А в остальном деревня была самая обыкновенная. Серенькие саккаремские мазанки, в которых, по мнению венна, не зимовали как следует, а с грехом пополам коротали гнилые здешние зимы. Они тянулись вдоль единственной улицы, упиравшейся в храм. Только один домик стоял особняком – на внешнем берегу озера. К нему вела дорожка, отделявшаяся от большака. Странники стояли как раз на перепутье.
– Ты была права, сестра, – сказал Гартешкел. По загорелой коже от уголков глаз разбежались тёплые лучики.
Волкодав оглянулся на него, не сразу сообразив, что речь идёт вовсе не о коте, а старейшина продолжал:
– Ты глубоко видишь людей, и ты не ошиблась, сочтя, что я был бы рад привести сюда лишь старшего из твоих сыновей. Мы уже давно не чуждаемся сторонних людей, но праздник подношения на один день возвращает нас в скорбное прошлое. Ты поймёшь меня, если я скажу, что в этот день, единственный в целом году, мы не радуемся гостям.
Волкодав успел обратить внимание, что на улице совсем не было видно людей.
– Мои дети и внуки сейчас предаются посту и раздумьям о горестях нашей давней судьбы, – кивнул Гартешкел. – В полночь прозвучит колокол. Тогда твой сын начнёт свой путь к храму. Мы все будем молиться, чтобы пирог подношения возлёг на алтарь таким же бесскверным, каким вышел из печи. Если наши молитвы будут услышаны, с рассветом хозяйки соберут праздничный пир, и там, сестра, ты с младшим сыном вновь сможешь обнять своего старшего. Но до тех пор, уж ты прости нас, мы просим тебя обождать вот в этом домике у дороги. Мы выстроили его как раз для таких случаев, чтобы сторонние люди, уставшие ютиться в палатках, хотя бы насладились кровом и теплом очага. Там приготовлены дрова, рядом колодец с чистой водой…
– Не унижай себя извинениями, почтенный отец народа! – чуть не до слёз покраснел Иригойен. – Ты лишь следуешь обычаю, завещанному от предков. То, что ты так свято блюдёшь его, делает тебе честь!
Волкодав молча сунул руку за пазуху, где дремал не любивший сырости Мыш. Он знал, что в подобных случаях питомца следовало брать врасплох. Иначе не оберёшься хлопот, отдирая его от кожуха или выпутывая из волос. Оказавшись в руках у матери Кендарат, Мыш для начала схватил её зубами за палец.
