Однако ближе к городку о страшном лице дар-дзумского дива сторонний человек мог и не догадаться. Здесь располагались самые старые, повторно отгоревшие и окончательно успокоившиеся курганы. Время сгладило их горбы, укутало склоны густой зеленью. Ветры не допускали сюда тяжёлый смрад. Зато на светящийся голубой туман, плававший над острыми вершинами более свежих отвалов, можно было без устали любоваться хоть до утра.
Как водится, добрый совет последовал с совершенно неожиданной стороны.
– А ты зажмурься, – сказал Иригойену Волкодав. – Кто тебя лучше всех слушал? Его и представь.
– Друг мой, – удивился сын пекаря, – тебе случалось говорить перед людьми?..
– Нет. Но я знал того, кому доводилось.
Когда сквозь мутную голубизну заструился из-за равнинного окоёма серебряный свет, Иригойен собрался было последовать успокоительному совету и вызвать в памяти лица родителей, терпеливо слушавших его первые гимны… Потом внезапно одумался.
Стыд и срам был ему лишиться вкуса к еде из-за людского суда, если он каждое полнолуние пел для Той, чья любовь была превыше всех земных милостей и искупала все кары!..
Лунное Небо, как чист и прозрачен Твой свет!
В мире дневном ничего удивительней нет.
Ты мириадами всё понимающих глаз
Сквозь покрывала туманов взираешь на нас…
Страха как не бывало. Иригойен простёр руки, не отягощённые ни синим шёлком, ни драгоценным шитьём, и стал выпевать вроде бы самые простые слова…
Солнце горячее людям во благо дано.
Наши дневные дела направляет оно.
Мы размечаем каналы, возводим дома, —
Всё, что взывает к рассудочной силе ума.
Но, запустив водогон, сосчитав кирпичи,
Мы вдохновенья для песен взыскуем в ночи…
– Он изменился, – шепнула Волкодаву мать Кендарат. – Если я не вовсе ослепла, лунный свет льнёт к нему, точно котёнок!
Венн и сам уже понял, что серебряный огонёк, ещё в деревне мучеников игравший над пальцами Иригойена, ему вовсе не померещился. Как и то, что довольно заурядный растерянный парень, не сумевший дать отпор двоим урлакам на горной тропе, постепенно становился… каким? Сразу слова-то не подберёшь.
Мать Кендарат подслушала его мысли.
– Мне кажется… он уходит от нас, – шепнула она.
– Плохо это, – проворчал Волкодав.
Жрица вздохнула. У неё стояла перед глазами тонкая нить божественной силы, коснувшаяся халисунца.
– Не нам судить, – сказала она.
И откуда эти двое взялись на её старую голову? Один не щадил себя в мирских трудах, другой – в усилиях духа, обращённого к Небесам. А ей самой – ей-то какой урок хотела преподать Кан Милосердная?..
Круг свой извечный светила торят не спеша,
И языком откровений глаголет душа.
Солнце зовёт за дела приниматься с утра.
Лунная ночь – неожиданных мыслей пора.
Солнечный свет беспристрастен и резок подчас,
Он злободневную истину зрит без прикрас.
Ночью в пределы вселенной уносится взор,
Где выплетается вечных созвездий узор,
Где ещё чуть – и прочитаны будут слова…
И не мешает дневная ему синева.
Голос Иригойена звенел и торжествовал, вплетаясь в лунное серебро.
Из потёмок у подножия заросших горельников стали возникать робкие тени. Это были оборванные, серые люди, никогда не приходившие на шумную торговую площадь Дар-Дзумы. Кто без руки, кто без глаза, кто неестественно лысый. Нищие собиратели недогарков и самородной серы, оседавшей из ядовитого пара. Они издали кланялись матери Кендарат. Вот мелькнул рослый мужской силуэт и рядом – детское платьице… Мицулав тихо ахнула, подалась вперёд… Но нет. Показалось…
А она-то с неудовольствием наблюдала, как чужеплеменник марал угольком чистую стену…
Днём мы спешим на базар, принимаем гостей,
Ночью – любимой своей зачинаем детей.
В землю вернётся заколотый к пиру телец,
А народится дитя – и бессмертен отец.
День плодоносен, покуда заря не сгорит.
Ночь нам задел до скончания века творит…
Обратно в дом вдовы Иригойен еле доплёлся. Ноги подкашивались, земля с небом норовили поменяться местами. Мать и дочь собрали поздний ужин, но от запаха съестного халисунца замутило, да так, что едва добежал до задка. Когда внутренности наконец успокоились, Иригойен улёгся прямо наземь и даже не почувствовал, как его закутали одеялом. Ночь стояла ясная, к рассвету могло стать прохладно.
Утром он проснулся от негромкого постукивания камней. Открыв глаза, Иригойен оценил положение солнца и пришёл в ужас. Волкодав наверняка давно уже рубил песчаник в тоннеле, Мицулав с Шишини и матерью Кендарат кололи и чистили ядрышки желтослива. Позже их слегка обжарят, разотрут маленькими жерновами, добавят немного мёда и масла… Не пропадут и скорлупки – они отправятся в печь. Каждый народ чтит благодатное растение, готовое накормить и обогреть человека. У соплеменников самого Иригойена это был хлопок, у родичей Волкодава – лён, а у здешнего люда, без сомнения, желтослив.
– Здравствуй, Иригойен, – сказала Шишини. – Можно, я срисую твои письмена и вымою стену?
В небе над горной стеной по ночам уже вспыхивали зарницы, и работники торопились что было сил. Скоро там, наверху, зарядят осенние дожди, и еле журчащая, обмелевшая под конец лета река примется реветь, расшатывая скалы величиной с дом. Русло было необходимо перекрыть прежде, чем по теснинам хлынет одичавший поток. Однако прямо сейчас делать это было нельзя, потому что на некоторое время Дар-Дзума должна была остаться совсем без воды. Уже теперь люди досуха вычёрпывали водовод, наполняемый скрипучим старым цоратом: в каждом доме старались сделать запасы. Кермнис Кнер с помощниками дневал и ночевал у реки, ожидая признаков скорого подъёма воды. При доме вейгила и ещё в нескольких богатых усадьбах имелись пруды, но кого к ним подпустят?..
Завершение тоннеля было не обязательно подгадывать к перекрытию русла, поскольку рукотворному озеру предстояло заполняться не один день, но рубщики спешили вовсю. Нижнюю часть каменной трубы уже выстилали глиняными корытами, поднимая их на стены на высоту, рассчитанную учёным аррантом. Верхняя часть дудки стала почти вертикальной. Мостники работали очень споро и вовсю насмешничали, наступая на пятки проходчикам.
Волкодав по-прежнему рубил камень в самом челе, как и обещал Кнеру. Другие артельщики в глаза говорили ему, что работает он за троих. Венн пожимал плечами. Чем хвастаться? Они были гончары, а он семь лет только тем и занят был, что дрался сквозь недра. Да не в мягком здешнем песчанике пополам с жилами глины, а в радужнике
[25]
и граните.
