Шёл он, ликуя, плутая, дивясь и скорбя,
Думая лучше вглядеться в Тебя и в себя.
Много он встретил и добрых, и страшных чудес,
Видел и дикое поле, и северный лес,
Видел бурливые реки и горы в снегу
И улыбался, как другу, былому врагу.
Видел, как судьбы людей обращаются в прах,
Видел, как души коверкают жадность и страх.
И, размышляя о вечном, внезапно постиг,
Как в этой жизни бесценен единственный миг.
И, выпрядая доверия хрупкую нить,
Светоч надежды во тьме научился хранить…
Катим стояла неподвижно, опустив иссохшие руки, и смотрела на Иригойена.
Осень сменилась весною, а лето – зимой,
И возмужавший скиталец вернулся домой.
Вот перед ним вырастает громада стены,
Вот среди яблонь знакомые крыши видны,
Памятный с детства порог… Почему же теперь
Кажется узкой и низкой привычная дверь?
Даже божница как будто и та, и не та,
В тесных домашних покоях царит духота…
Несколько лет в этом доме помимо него
Жизнь протекала. И грустно ему оттого.
Как после битв и скитаний вернуться назад,
В дел каждодневность, в размеренный, мирный уклад?
Да и найдётся ли в городе место ему,
Раз уже взявшему в руки батог и суму?..
Может, поклоны родному отдав очагу,
Снова костёр развести на речном берегу?
Чтобы в заплечном мешке помещалось добро,
Чтоб каждый день – либо пир, либо нож под ребро?
Что потерять, что избрать на оставшийся век:
Звёздный шатёр – или тёплый, надёжный ночлег?
В тёмные воды ступаю, не ведая дна…
Так помоги, посоветуй, праматерь Луна!
Лунный лик ненадолго, как невеста фатой, укрылся проплывающим облаком. Прозрачные края вспыхнули в воцарившейся темноте. Когда свет вернулся, между входом в дом и навесом никого не было. Никто не шёл вдоль цепочки вросших в землю людей, вглядываясь в бледные лица. Только последнее перекати-поле выпрыгивало за забор.
– Кто она? – тихо спросила мать Кендарат.
Ответила стряпуха.
– Мы называем её Катим… – кое-как выговорила она. Неизменно бойкий язык женщины заплетался от пережитого страха. – Никто не знает, когда и где это случилось, только постигло её жестокое горе… Осталась она вдовой с маленьким сыном. И однажды… Кто говорит – хлопок собирала, кто – в доме возилась, а сыночек возле порога играл. На беду, ехал с ярмарки хмельной купец, гнал коней, вправо-влево не глядя… И не стало мальчонки, сшибло его бешеное колесо, а гостя удалого и след простыл, ускакал, даже не оглянулся. Прибежала Катим… и вскричала лютым криком, взывая к Лунному Небу о мести. И её молитва пустила корни, проросла и дала урожай, ведь не бывает такого, чтобы Луна отвернулась от материнской молитвы… Только у нас говорят: взявший месть складывает сразу два погребальных костра. Уже не первый век бродит Катим по степи, появляется то здесь, то там, смотрит в лица проезжим… Она непременно узнает злодея, если встретит его, но когда это будет?
Не его, а потомка, подумалось Волкодаву. Вот так-то: живи да помни, что правнукам отдуваться придётся!
– Люди встречают Катим, – продолжала стряпуха, – и самое страшное, что может сделать несведущий, – это предложить её подвезти или проводить.
– Почему? – спросила мать Кендарат.
– Потому, что тогда она будет следовать за тем человеком повсюду, куда бы он ни пошёл, до конца его жизни, и будет смотреть в лица всем, кого он встретит в дороге.
Пока Волкодав раздумывал, как с этим быть и надо ли сознаваться, что он предложил-таки проводить Катим, а значит, по недомыслию привёл страшную гостью в эту деревню, – Кан-Кендарат передёрнула плечами и потёрла ладони.
– Зябко-то как! – сказала она и выдохнула облачко пара. – Смотрите, солнце уже скоро взойдёт. Вставайте, почтенные, разведём пожарче огонь да съедим что-нибудь, прежде чем трогаться в путь!
Гарната-кат был похож на все большие города, разросшиеся из воинских поселений. В середине – крепость правителя. Вокруг – старый город, некогда прибежище мирного люда, спасавшегося от врагов, ныне – самая богатая и самая тесная часть столицы. В его стене несколько ворот, так что стража, досматривающая приезжих, раньше стояла именно там. Однако старый город давно оброс выселками и слободками, – огороды, плетни, зелень садов… Там, где дороги становятся улицами, расположены заставы. Обросшие травой земляные валы, решётчатые створки, сторожки для воинов. Валы, поспешно отсыпанные во дни Последней войны, успели несколько расплыться от времени, но доныне поражали огромностью проделанного труда. Случись новое нашествие, вряд ли они кого-нибудь остановят, разве что ненадолго задержат. Правда, нашествия в обозримом будущем халисунцы не ждали. Милостью Лунного Неба, времена стояли тихие, большими немирьями не отмеченные.
Застав в Гарната-кате было много. Целых семь. Возле тех, в которые упирались крупные большаки, стояли купеческие возы, маялись ожиданием люди, слышалась ругань. После дальней дороги каждому хотелось скорее устроиться в дружеском доме или на постоялом дворе. Вместо этого приходилось браниться с недоверчивой стражей, вскрывать тщательно увязанные тюки, отсчитывать деньги…
Иригойен уверенно свернул с мощёной дороги и повёл спутников задворками на самый берег Гарнаты.
Река, прославляемая сказителями как несравненно могучая, на поверку годилась Светыни в младшие внучки. Песчаный обрыв подмывала самая обычная степная река, заросшая по берегу ивняком. Она поила неширокую полоску земли с городом, пастбищами, виноградниками и лиственными рощами. Эти рощи, видимые на просвет, халисунцы считали лесами и боялись в них заблудиться.
На другом берегу, в основном низменном, поодаль от воды, высились своего рода останцы – невысокие холмы с плоскими вершинами. Волкодав присмотрелся. На одном из холмов густо росли деревья и виднелись какие-то сооружения, непохожие на жильё.
– Это и есть ваши знаменитые Сады Лан? – спросила мать Кендарат.
– Да, – кивнул Иригойен. – И по-моему, там не много прибавилось Посмертных Тел.
По его рассказам Волкодав представлял себе Сады совершенно иными. Гораздо более величественными и таинственными. Воображение рисовало ясную синеву ночи, бесчисленные жертвенные огни, ветви цветущих вишен, суровые каменные лики, одушевлённые колеблющимися пламенами… а надо всем – яркие звёзды и царицу-Луну среди них. Действительность предпочла ограничиться пасмурным предзимним днём, когда впору не о чудесах думать, а редьку и морковь спускать в общинные погреба.
