– Слушай меня! – приказывает Мартин и больно крутит иглу катетера в моей руке, он старается привлечь мое внимание.
Воспоминание – пятилетний мальчик в кровати. Я читаю ему сказку Доктора Зюсса,
[4]
еще не сняв полицейской формы. Воспоминание тонет в темноте, а мне больше всего на свете хочется вернуть его из глубин потерянного, затуманенного мозга.
Ампула прямо перед моими глазами. Я вижу, что логотип на ней изменился. Тот, что я видел на бутылке с детским лекарством, был гораздо ярче.
– Это, – с расстановкой говорит Мартин-медик, – тебя убьет. Скоро, секунд через тридцать, произойдет остановка сердца. Ты потеряешь сознание. Не будешь чувствовать ничего. Печально. Думаю, мы смотрим на…
Он смотрит на свои часы. Подделка под «Ролекс». Слишком толстые и блестящие для настоящих, и металлический браслет чересчур громоздкий. Я вижу секундную стрелку, бегущую быстрее, чем следует.
– Мм… осталось две минуты. Максимум три. Я пойду завтракать, а тебя вымоют для ящика. Никаких изысков. Платить никто не захочет. Сам понимаешь. Ты просто топливо, Бирс. Не больше и не меньше.
Мартин прикладывает палец к ямочке на подбородке и о чем-то задумывается.
– Апельсиновый сок. И фрукты. Манго и что-нибудь из цитрусовых. Надо следить за здоровьем. Есть вопросы?
Я снова пытаюсь заговорить, но мешает снотворное. В голове тяжесть и бесформенные, ускользающие мысли.
Медик смеется.
– Нет, нет, нет. Это риторический вопрос. Я слышал его миллион раз. Ты понимаешь. Есть ли жизнь после смерти? Хочешь знать мое мнение? Людям, которые задают этот вопрос, следовало бы подумать: а была ли жизнь перед смертью? Честно…
Он берет второй шприц, вставляет длинную иглу в ампулу и проверяет уровень.
– Есть и еще один вопрос, который я постоянно выслушиваю. Хочешь знать, сколько мне платят за это скромное маленькое профессиональное задание?
Мартин качает головой, словно и сам не может в это поверить.
– Сто пятьдесят в час, минус налог. Немного, мой друг.
Примолкает. Яркие глаза больше не блестят.
– И все же позволь тебе кое-что сказать, – говорит он.
Игла приближается, перед моим лицом серебряная стрела. В руке, которая ее держит, ни дрожи, ни малейшего колебания.
– Я сделаю это бесплатно. Я сам готов заплатить. Это…
У него безупречная кожа. Бледная и слегка загорелая.
Чувствую, как он сжимает катетер в моей руке, тверже, чем раньше, поворачивает его, поднимает иглу, плотно прижимая ее к внутренней стенке вены.
Я набираю воздух для крика, для слова. Тяжелый груз наркоза давит на меня, смирительная рубашка в крови парализует, но боль не приглушает.
– …за твою жену и ребенка.
Возможно, это мое разыгравшееся воображение, а может, мотнув в отчаянии головой, я краем глаза замечаю за стеклом человека, поднимающегося со стула.
Никакой надежды. Все ушли, не к кому взывать, перекрыты все каналы к возможности выжить. За исключением простого акта милосердия. Последнего, что могут даровать человеку по имени Бирс.
Боковым зрением вижу, как игла входит в катетер.
Мартин-медик склоняется надо мной, заглядывает в мои глаза и говорит:
– Мне было приятно работать с вами, сэр.
По руке поднимается беспощадный холод. В затылке слышится звон, похожий на отдаленный бой колоколов на старой китайской церкви в полумиле от дома.
Надо мной лицо Уорхола. Я ощущаю его зловонное дыхание. Он снова улыбается. Улыбка стала другой – алчной и голодной.
– «Какие сны, – шепчет он, и я вижу его блестящие желтые зубы, мокрые губы, алчные голубые глаза, сосредоточенные на своей работе, – в том смертном сне приснятся?»
[5]
Пауза. Улыбка. Жаль, что у меня нет времени и сил – сказать ему, что я думаю о неуместном цитировании Шекспира. Беда в том, что мне и не слишком это важно. Все неважно.
Появилась новая боль. Острый химический скальпель вспарывает мне позвоночник – снизу вверх.
Я ору. И слышу себя. Напрягаю мышцы, стараясь вырваться из-под тугих хирургических ремней, напрягаю тело.
Мы в кухне, ее окна выходят в сад. Это то последнее лето. Кусты шиповника с трех сторон окружают сад. Из колючек выглядывает желтая душистая жимолость. Это два барьера – один сладкий и ароматный, другой защитный и колючий – между нами и мрачными темными домами.
На столе письмо.
Снова.
Я хочу избавиться от него. Снова.
Ее пальцы касаются моей руки, мягкие теплые губы на мгновение прижимаются к щеке.
– Ты думаешь, что от всего застрахован? – тихо поддразнивает она меня.
Этот голос я впервые услышал, когда в новенькой форме впервые пришел к ее школе.
– Думаешь, что подобные вещи случаются где-то с другими людьми? Что с тобой все по-другому? У тебя все будет хорошо? Так, Бирс?
Я ее почти не слушаю. Вижу в саду тень. Вижу ее сейчас и думаю: «Она настоящая или нет?»
Прищуриваюсь. Кашляю в кулак. Делаю то же, что и всегда, когда решаюсь на что-то. Открываю глаза. В этот раз все тяжелее, чем раньше.
Это не сад. Это кусочек рая возле дома, нашего дома. Там была семья, тепло и согласие. А тут комната смерти в унылой аккуратной тюрьме и скалящий зубы Мартин-медик. Он улыбается, подмигивает, совершает пируэты возле стола и поет песенку, которую я не слышу из-за страшного шума в ушах. Он посылает воздушные поцелуи фигурам за стеклянной перегородкой, извивается, как вошедший в раж танцор, звезда маленького шоу. Кланяется публике.
Сейчас я вижу их всех. Четыре ряда мужчин и женщин. Темные костюмы, серьезные лица. Они смотрят на меня, ждут моей смерти, ждут, когда я их освобожу.
Никто не двигается. Даже и та фигура, которую, как мне показалось, я узнал: темноволосый человек в тесном черном костюме, со знакомым длинным лицом, тяжелой челюстью, мрачными глазами и волнистыми волосами. Он выглядит гораздо старше, и вид у него очень жалкий.
– Стэплтон, – пытаюсь я завопить.
Я не слышу звука собственного голоса. Не могу поверить, что последним словом в моей жизни будет имя полицейского-мошенника, которого я перевоспитал в той, другой жизни.
– Я видел…
Что я увидел?
Не могу вспомнить. В том-то и проблема. Это всегда было проблемой. Но не сейчас.
Я видел тень в саду.
