— Значит, это представление не было случайным совпадением? Отец, которого шантажируют преступлением его дочери, конюх, которого убивают, потому что он слишком много знал, человек, который способен наложить на себя руки, если лишится своих лошадей… Вы это сами написали?
— Эту часть — да. Но не все с самого начала.
Он слабо улыбнулся:
— Вы показали мне, что я делаю… что я был готов сделать. Но больше того… Вы показали это и Шеридану.
— Я об этом думал, — сказал я.
— Да? Почему?
— После этого он стал выглядеть по-другому. Он изменился.
— Как вы могли это заметить?
— Такая у меня профессия.
Он встрепенулся:
— Нет такой профессии.
— Есть, — сказал я.
— Объясните.
— Я наблюдаю… и когда что-то начинает выглядеть не так, как раньше, пытаюсь понять и выяснить почему.
— Постоянно наблюдаете?
Я кивнул:
— Да.
Он задумчиво отпил глоток коньяку:
— И какую перемену вы заметили в Шеридане?
После некоторого колебания я ответил:
— Мне просто показалось, что у него в голове что-то перевернулось. Как будто он что-то увидел по-новому. Это было что-то вроде прозрения. Я не знал, долго ли оно продлится.
— Возможно, и недолго.
— Возможно.
— Он сказал: "Прости меня, папа", — добавил Мерсер.
Теперь уже я в недоумении уставился на него.
— Он сказал это перед тем, как выйти на площадку. — У Мерсера перехватило дыхание, но он проглотил комок, подступивший к горлу, и через некоторое время продолжал: — Он был какой-то тихий. Мне не спалось. На рассвете я вышел в гостиную, и там сидел он. Я спросил его, в чем дело, и он сказал: "Я сам загубил свою жизнь, да?" Все мы знали, что так оно и есть. Ничего нового тут не было. Но он впервые сказал это сам. Я попытался… попытался его утешить, сказать, что мы будем стоять за него, что бы ни случилось. Понимаете, он знал про угрозу Филмера. Филмер при всех нас заявил, что ему известно про кошек. — Он невидящим взглядом смотрел поверх своего стакана. — Шеридан уже не в первый раз такое сделал. Двух кошек он убил точно так же в четырнадцать лет, у нас в саду. Мы водили его к психотерапевтам… Они говорили, что это трудности переходного возраста. — Он помолчал. — Один психиатр сказал, что Шеридан — психопат, что он не может сдерживать себя… но на самом деле он мог, почти всегда. Он мог удерживаться от хамства, но считал, что богатство дает ему на это право… Я говорил ему, что не дает.
— Зачем вы отправили его в Кембридж? — спросил я.
— Мой отец учился там и учредил стипендию. Ее предоставили Шеридану в знак признательности — как подарок. Иначе он не попал бы в колледж — его не хватало на то, чтобы подолгу чем-то заниматься. Но потом… потом мастер колледжа
[13]
сказал, что они не могут больше его держать, стипендия там или не стипендия, и я понял… Конечно, они не могли. Мы думали, там у него все будет хорошо… мы так на это надеялись…
"Как много они ждали от Шеридана, и все впустую", — подумал я.
— Я не знаю, собирался ли он выброситься с площадки сегодня утром, когда вышел туда, — сказал Мерсер. — Не знаю, может быть, это был внезапный порыв. Он очень легко поддавался внезапным порывам. Безрассудным порывам… иногда почти безумным.
— Когда стоишь там, на площадке, чувствуешь большое искушение, — сказал я. — Взять и прыгнуть.
Мерсер с благодарностью взглянул на меня:
— Вы это чувствовали?
— Немного.
— Прозрения Шеридана хватило до сегодняшнего утра, — сказал он.
— Да, — сказал я. — Я видел… когда принес вам чай.
— Под видом официанта… — Он покачал голо вой — с этим он еще не совсем освоился.
— Я буду вам благодарен, — сказал я, — если вы никому не расскажете про официанта.
— Почему?
— Потому что для моей работы больше всего нужна анонимность. Мое начальство не хочет, чтобы люди вроде Филмера знали о моем существовании.
Он медленно, с пониманием кивнул:
— Никому не расскажу.
Потом он встал и пожал мне руку.
— Сколько вам платят? — спросил он.
Я улыбнулся:
— Достаточно.
— Как бы я хотел, чтобы Шеридан мог пойти работать. Но ему ни на что не хватало усидчивости. — Он вздохнул. — Я буду считать, что сегодня утром он это сделал ради нас. "Прости меня, папа…"
Мерсер посмотрел мне прямо в глаза и сказал просто, не оправдываясь, не извиняясь:
— Я любил сына.
В понедельник утром я отправился на ванкуверский вокзал, чтобы вместе с Джорджем Берли давать показания представителям железнодорожной компании, расследовавшим два инцидента — историю с буксой и самоубийство.
Меня записали под именем Т. Титмуса, исполняющего обязанности официанта, что показалось мне забавным: это можно было истолковать по-разному.
Джордж держался стойко и решительно, от его иронической ухмылки остался только веселый блеск в глазах. Мне было приятно видеть, что в компании он имеет немалый вес, что с ним говорят если не почтительно, то, во всяком случае, уважительно и к его мнению прислушиваются.
Он предъявил комиссии фотографию Джонсона и сказал, что хотя он и не видел, как тот залил чем-то рацию и вывел ее из строя, но может сказать, что именно в купе этого человека он очнулся связанным и с кляпом, и еще может сказать, что именно этот человек напал на Титмуса, когда тот отправился назад, чтобы зажечь предупредительные огни.
— Это был он? — спросили меня. — Можете ли вы с уверенностью его опознать?
— Безусловно, — ответил я.
Потом они перешли к смерти Шеридана. Печальная история, сказали они.
Но здесь мало что можно было установить — разве что зафиксировать время, когда это случилось, и содержание переговоров по рации. Семья не предъявила компании никаких жалоб или претензий. Все остальные выводы должно было сделать официальное следствие.
— Не так уж плохо обернулось, а? — сказал мне Джордж потом.
— Вы придете на скачки в форме? — спросил я. — Если вам это нужно.
— Да, пожалуйста. — Я дал ему листок бумаги со своими инструкциями и пропуск на ипподром, который выпросил у Нелл.
— До завтра, а?
Я кивнул:
— В одиннадцать.
Мы разошлись, и я, хоть и с большой неохотой, заставил себя отыскать врача, которого мне рекомендовали в отеле, и попросил его меня осмотреть.
