Как в исторических трагедиях Шекспира, под фанфары вошли начальственные лица, награждаемый контингент встретил их дружным вставанием и аплодисментами, переходящими в овацию. Возглавляющий процессию пожилой важный товарищ в очках, громадных, как канализационные люки, остановился возле крытой алым бархатом трибуны и поднял руку. Аплодисменты стихли. Начальство расселось по креслам, выставленным дугою по обе стороны трибуны.
Асуров ткнул Нила в бок, возбужденно зашептал в ухо:
– Видал? Сам Чебриков! И Крючков! И Градусов! И Сыроежкин!..
Эти фамилии Нилу ровным счетом ничего не говорили, сидящие напротив были для него всего лишь незнакомыми мужчинами, немолодыми и несимпатичными, обряженными в одинаковые темно-синие костюмы с одинаковыми бордовыми галстуками и одинаковыми красными значками на лацканах.
Дядя в бинокулярах откашлялся в микрофон.
– Дорогие товарищи! Разрешите мне в этот торжественный для всех нас день от имени и по поручению…
Голова Нила свесилась на плечо…
Лиз, живая, веселая, гордая, сказочно прекрасная Лиз гарцевала на вороной лошадке, изящной и тонконогой. Ее длинные волосы белокурой волной струились по ветру, лицо, обращенное к нему, лучилось нежным, прозрачным румянцем.
– Догоняй! – Ее голос рассыпался хрустальными нотками челесты – небесного клавесина.
И он побежал за ней, легко перепрыгивая с облака на облако.
– Лиз!
Он протянул руки, и она упала в его ладони картинкой на невесомом листочке белого картона.
Сдерживая дрожь, Нил вгляделся в лицо наездницы. Рисунок был очень точен.
– Кто это на лошади?
– А. Это Лиз, Элизабет Дальбер. Когда-то я уговорила ее остаться учиться в России. Может быть, и зря уговорила… Хотя, наверное, ничего в этой жизни не бывает зря…
Таня Захаржевская взяла рисунок из дрожащих пальцев Нила и положила на откидной столик рисунком вниз. Белая изнанка была девственно-чиста.
– Прошлое все равно остается с нами, Нил, – сказала Таня. – И если сегодня мы живы, если способны любить и быть любимыми, значит, нет в этом прошлом ничего такого, о чем стоит жалеть.
Она откинулась на плюшевую спинку дивана и замолчала.
«Увидеть Париж и умереть, увидеть Париж и умереть…» – настукивали где-то внизу колеса.
– Таня… А куда идет этот поезд?
Таня подышала на вагонное стекло, и на помутневшей поверхности проступило слово «Занаду»…
Асуров тряс Нила за плечо.
– Ну давай же, очнись, ты, чучело! Твоя очередь…
Нил вздрогнул, встряхнулся.
– Ах да, извините…
– Баренцев Нил Романович! – повторил председательствующий.
Нил стал пробираться к проходу. Бойцы невидимого фронта поджимали ноги, пропуская его.
– За мужество и героизм, проявленные при выполнении особо важного задания Родины… – чеканил голос с трибуны.
Нил сошел с ковровой дорожки и сделал первый шаг по блистающему наборному паркету. До трибуны оставалось еще с десяток.
– Орденом Красной Звезды…
Ноги на скользких подошвах выстрелили вперед одновременно. Нил взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и под оглушительный треск лопающихся швов, медленно и красиво, как в кино, опрокинулся навзничь и покатился вперед, набирая скорость. Ноги, как две крылатые ракеты, неслись прямо на трибуну. Председательствующий согнулся, прикрываясь руками, и пронзительно, по-бабьи заверещал.
Острые носы лаковых штиблет протаранили трибуну и, не встретив сопротивления, с ускорением въехали в стену, протащив сквозь древнюю кладку и всего остального Нила.
Он пролетел над Кремлевской стеной, над приплюснутым кубиком Мавзолея, над Красной площадью, прямо в пламенеющий закат.
Холодные лучи на мгновение ослепили его, а потом он увидел, впереди и внизу, аквамариновую морскую безбрежность и крохотный зеленовато-коричневый треугольник суши. Островок стремительно приближался, вырастая навстречу, и уже был виден кремовый купол Занаду, и цветники, и радужный фонтан, и три человеческие фигурки перед фонтаном. Стройная рыжеволосая женщина, седобородый старик и между ними – беленький, вихрастый мальчишка. Подняв головы, они смотрели на его приближение, улыбались и махали руками…
Эпилог
Ворон был очень большой, очень черный и очень наглый.
Он сидел на макушке массивного гранитного креста и смотрел на Нила круглым агатовым глазом.
– Здравствуй, брат, – тихо сказал Нил. – Видишь, какая история… Линда, потом Лиза, теперь вот Таня… Судьба, значит, такая – кружить черным вороном над могилами любимых…
– Мр-рак, мр-рак! – картаво согласился ворон.
Оградки возле креста не было, и цветы лежали прямо на траве. Нил наклонился, присовокупил свое подношение – пышную белую розу на длинном стебле. Разгибаясь, в который раз встретился взглядом с позолотой букв, высеченных на кресте:
«Tanya Darling.
1956–1988.
Blessed Are the Meek for They Shall Inherit…»
[39]
– Кыш-ш!
Нил обернулся на шипение за спиной.
Кладбищенский служитель, старый и морщинистый, в черной ливрее с серебряным позументом согнал ворона с креста. Впрочем, тот улетел недалеко – опустился на соседнюю могилку и оттуда наблюдал, что же будет дальше.
– Зря вы его, – сказал Нил. – Мы так славно беседовали…
– Непорядок, сэр, – отозвался служитель. – Развелось их тут. Галдят, гадят, беспокоят клиентов…
– Да неужели?
– Я о посетителях, сэр.
Нил отвернулся, но служитель явно не хотел прекращать беседу.
– Вы из родственников будете, сэр, или из поклонников? – Нил промолчал, но служителя это нисколько не смутило. – Да, популярнейшая, скажу я вам, была личность, наша миссис Дарлинг. Уж скоро год, как бедняжки не стало, а смотрите, сколько цветов, и все свежие.
– И чем же это она была так популярна?
– Как, сэр, неужели вы не знаете? Быть того не может!
– Видите ли, я не здешний. Друг детства.
– «Зарина», сэр. Лучшее заведение во всей Англии. Миссис Дарлинг была настоящая леди, и ее девочки были – высший класс. Без преувеличений заявляю, сэр, на похороны пришла половина Лондона. Многие рыдали, а с одной журналисткой была форменная истерика. Представляете, сэр, бросилась в открытую могилу и кричала, чтобы ее тоже закопали вместе с миссис Дарлинг. Пришлось вытаскивать силой. Говорят, она в тот же вечер отравилась газом… Да, скажу я вам, повезло этому черномазому, что сразу в окошко сиганул, а то люди бы его на клочки порвали!
