– Мишка, ты и есть мишка, – засмеялась Настя, – медвежонок неуклюжий. Ну постарался бы! Георгий Иосифович говорит, плохому танцору всегда ноги мешают. А тебе фотоаппарат, не иначе!
– Мне он никогда не мешает!
Но Настя уже смеялась и, как в детстве, тащила Мишку за руку туда, где продавали мороженое и ситро…
Потом был Павловск, первый поцелуй, блуждания там, где, откроем секрет, заблудиться-то сложно. Была полусумасшедшая старуха с сияющими глазами, которая вышла прямо из елки. Запомнилась ее потертая сумка-корзинка, наполненная цветущей травой, а слова о многоубийственной войне и свадьбе через семьдесят лет все не давали покоя.
Потом Настя уехала с ансамблем и увезла с собой солнце. Зарядили дожди. И едва они прекратились к тому памятному воскресенью, как черные тарелки репродукторов принесли черную весть, будто для того и была кем-то предназначена их глухая картонная чернота.
«…Еще мне кажется удачным фото, где мобилизованные идут по Кировскому проспекту. Шли они по жаре, в полном обмундировании, кое-кто хромал. Папа сказал – сапоги неразношенные, если портянки плохо намотаны, ноги сбиваются сразу. И лица у них, пока не приглядишься, казались все одинаково серыми, пыльными и с одинаковыми складками-заломами, как на сапогах.
Я их отряд со спины снял, специально контражуром – против солнца. Чтобы получился черный силуэт, черная масса, и тонкие стволы винтовок на фоне светлого неба. Они очень нестройно шли, еще не примерились, не притерлись, папа сказал, необученные, и винтовки над ними – туда-сюда, как пьяный лес. Шли они не очень в ногу, и оркестр играл марш „Черных гусар“.
Помнишь, конная милиция всегда выступала под этот марш? Мы с тобой когда-то думали, что этот марш – что-то революционное или особое милицейское, пока дворник Илья Николаевич не объяснил. И еще издевался – пролетарская милиция „револьюционным“ образом экспроприировала музыку пятого гусарского Александрийского полка, потому как ничего своего выдумать не способна – не дал Господь даже солдафонского таланта. Терпеть его не могу, Илью-дворника! Он даже, помнишь, спел куплет с припевом, а я запомнил, может быть, ты тоже, и Володька запомнил, и теперь, дурачок маленький, поет во весь свой голосишко, как только заслышит оркестр.
Я вкладываю фотографию, где мама с Володькой во дворе ждут машину с целым возом добра, и папа их провожает. Но они уже вернулись, Настя…»
Володьку собрали на дачу. Он, одетый по-дорожному – в широкие короткие штанишки на помочах, которые были ему немного уже не по возрасту, в немаркую синюю вискозную бобочку, с панамкой на голове – чтобы не забыть, не дай бог, сидел на чемодане, бил в него, как в барабан, топал маршевым топотом и подпевал оркестру, гремевшему на Кировском:
Кто не знал, не видал
Подвигов заметных!
Кто не знал, не слыхал
Про гусар бессмертных!
Начинай, запевай
Песню полковую!
Наливай, выпивай
Чару круговую!
Марш вперед,
Труба зовет!
Черные гусары!
Марш вперед,
Смерть нас ждет!
Наливайте чары!
Ждали грузовика, накануне отловив в автопарке и соблазнив деньгами попутного шофера, который вез за Лугу, в Югостицы, пустые бидоны из-под молока, чтобы назад везти полные из колхозного хозяйства. Тамара в который раз пересчитывала узлы и корзины, проверяла, не забыто ли что важное, и пребывала в полной уверенности, что если важное и не забыто, то уж обязательно забыто что-нибудь, кажущееся сейчас, в городе, второстепенным, без которого потом на даче будет не обойтись. Например, тюлевые занавесочки на окна и вышитые накидки на подушки, придающие уют и домашность чужому жилищу. Или толстые, «как зверь, мохнатые» полотенца, занимающие много места в багаже, в один момент набирающие в свой мех пляжный песок и травяной мусор, тяжелые в стирке, но какое без них купанье? Или сахарница с щипчиками для колотых кусочков, подстаканники, пусть и самые дешевые – с чеканными колосьями и звездой, простая стеклянная пузатая вазочка, чтобы ставить собственноручно собранные в поле лютики-ромашки-васильки. Или – непременно – штопальный грибок.
Дача, дача!
Павел Никанорович еще весной, с трудом освободившись на два дня от беспокойной своей работы, ездил снимать дом на лето за Лугой, на Череменецком озере, в хорошем климате, с коровами, козами и курами. Тамара повезла Володьку, бледного и быстро утомляющегося, греть на солнце, купать в целебной, по слухам, озерной воде – «святой», «крестильной», потому что церкви по берегам, и даже был, пока не закрыли, большой монастырь на месте явленной иконы Иоанна Богослова. Собиралась Тамара также по договоренности за отдельную плату поить Володьку парным коровьим и козьим молоком, кормить хозяйскими пирогами из серой муки с зеленым луком, а также свежими сырыми яйцами – прямо из-под курочки, пробивая дырочку в еще теплой скорлупе. Были также надежды на лесную ягоду, грибы и свежую озерную рыбку.
У Володьки докторша из детской поликлиники обнаружила подозрительное в правом легком, шумы в сердце и малокровие. Малокровие, то есть низкое содержание гемоглобина в крови, определили по анализу. В наличии всего прочего Надежда Игнатьевна, Настина мама, выразила сомнение, прослушав Володькину спину, грудь и бока стетоскопом и еще для верности старинной деревянной «айболитской» трубкой и простучав особым образом ребра.
– Я, Тамарочка, – сказала она, – не терапевт, конечно, а хирург, но общие вещи все-таки знаю. Гемоглобин низковат, ничего не скажешь, но всяких ужасов, вроде процесса в легком, не наблюдаю. Как и шумов в сердце. Володя пошел в тебя, не в Павла, сердце у него вполне здоровое. Шумы в сердце случаются у более старших детей, как и вегетативная недостаточность, это связано с подростковой перестройкой организма и само по себе проходит, если образ жизни здоровый.
– Но, Надя… Володя долго болел зимой. А как же Августина Генриховна сказала? Это ведь страшные вещи! И климат наш…
– Климат, – вздохнула Надежда Игнатьевна, – все очень любят ссылаться на климат. И все забывают, что городу больше двухсот лет, и все забывают, что за это время осушили огромное количество болот, и проклятый наш чахоточный климат стал значительно лучше, чем во времена Петра Великого. Что же до Августины Генриховны, Тома, то ей уже за семьдесят. Ей давно пора на пенсию, а не на приеме сидеть и не по адресам ходить. Ведь еле ползает! Насколько я понимаю во внешних симптомах, у нее высокое кровяное давление. И она не столько слышит, сколько ей слышится. В ушах у нее шумит, вот что.
– Но дача…
– Прекрасно, что дача! Ребенку летом, разумеется, лучше побыть в деревне. И не наряжай ты его – он же не кукленок и не девочка, парень растет! И не кутай – пусть бегает, как деревенские, и босиком. Очень полезно босиком. Окрепнет, вырастет. Ну да ты сама знаешь!
Так и засобирались. И насобирали добра на целый грузовик – Тамара не умела обходиться малым.
Едва миновали Лугу, и полило. Полило, казалось бы, с ясного неба, как случается иногда в начале лета. И всё вымочили под дождем – грузовик-то был открытый. Потом неделю сушили – на сырости, на ненастье. Хозяйка-куркулька баба Капа не топила печь – берегла дрова. Потом объявилось наконец-то солнце, но не ласковое, а прямо разъяренное, как в пустыне, и мигом вскипятило озеро, высушило прибрежную топь, погубило лягушек и сожгло траву – до скучной желтизны, до соломы. Потом узнали, что началась война.
