Война.
Что ж – война. Плохо и страшно. Но вспомнилось, как почти незаметно, без особых волнений пережили полтора года назад финскую, переживется и эта. Вдалеке от бед, у голубого озера, жарким-жарким летом…
Через несколько дней явились беженцы, заблудившиеся, запутавшиеся в паутине грунтовых дорог, испуганные на всю жизнь, немые, с глазами, выбеленными страхом, памятью о кровавых морях, присыпанных пеплом, что остаются после бомбежек, и той особой беспамятностью, которая помогает не сойти с ума, если кровавые моря пополнены родной кровью. Некоторые оказались полуодетыми, в ночном, и даже босые, как юродивые, – им отдавали прикрыться мешковину, одежду не по росту, старую, всякую, впору огородным чучелам. Что было, то и отдавали – сами не щеголи. На ноги – худые галоши, обрезанные валенки, боты, в каких на скотный двор ходят, и еще лапти стали плести, кто помнил как. Те, кто без документов, знали, что впереди у них одни беды и безнадежность.
Поселили по домам. К бабе Капе пришли двое: мать и дочь-подросток, лет тринадцати-четырнадцати. Мать звали Лидочкой, дочь – Люсенькой. Баба Капа заголосила поначалу, велела им селиться в дровяном сарае рядом с куриной клетью и уборной, потому как доходу от них никакого, а один убыток, но потом успокоилась и уж начала размышлять и рассчитывать, как сама заживет при немцах и вернет себе отрезанную колхозом часть картофельного поля.
Тамара с Володькой потеснились в своей горнице и пригласили беженок к себе. Те все больше молчали, а если плакали, значит, благодарили, например, когда Тамара делилась с ними чулками-носками из штопального узла, бельем-тряпьем и женскими санитарными приспособлениями.
Громадные купальные мохнатые полотенца были вытрясены, выполосканы, высушены и стали постельной принадлежностью Лидочки и Люсеньки, пляжный зонт в полосатых оборках – ширмой.
– А ты говорил, – обращалась Тамара к Володьке, но на самом деле через него – к Павлу Никаноровичу, без которого скучала и часто так с ним разговаривала – через Володьку. – А ты говорил: зачем столько барахла везти? Одна морока! А вот и не морока – раз пригодилось!
Жили Тамара с Володькой, Лидочкой и Люсенькой не то чтобы в глуши – село было немаленькое, но все-таки на отшибе, без свежих вестей. Потому о взятии немцами Пскова узнали только через день или два, когда со стороны Луги загремело, прибыл очередной обезумевший табор беженцев и следом за ними уполномоченный. Лугу бомбили. «Всего лишь» бомбили. Баба Капа и многие деревенские утверждали, что немцы уже там, и раздумывали – бежать, не бежать от хозяйства.
Уполномоченный всех беженцев и немногочисленных дачников возрастом от шестнадцати лет попросил на строительство укреплений – окопы рыть, рвы противотанковые, валить деревья поперек дорог, помогать военным строителям, чем велят. Что значит – попросил? Мобилизовал, вот и все. Так Тамара с Лидочкой попали «на окопы». Как потом узнали – на строительство ставшего знаменитым «Лужского оборонного рубежа», который тянулся от Нарвы и Кингисеппа, через Лугу до озера Ильмень. Оказалось, горожане уже дней десять посменно роют землю.
Тамару с Лидочкой и еще человек тридцать на грузовике повезли сначала в Лугу, где вновь прибывших разбивали на бригады и распределяли по участкам, потом дальше – севернее, в сторону города, к поселку Толмачево, где строилось что-то отдельное, особо сложное, крепкое и надежное, и нужна была свежая рабочая сила. Выдали лопаты и сказали: неделю роете сутками, в три смены, а потом – четыре дня отдыха. Так положено, так все работают.
Женщины и подростки осваивали работу кротов, ладони их покрывались трещиноватой корой и раздавались в ширину – в обхват толстого древка лопаты, сожженная на солнце кожа нарастала бурой пегой чешуей, как у динозавров, волосы пересыхали, путались, рыжели и редели. Сандалии, босоножки, спортивные тапочки расползались, как и одежда, останки берегли, как могли, чинили, подвязывали, потому что переодеть было нечего – не захватили, не догадались, это ведь не на дачу скарб собирать неделями.
Об отдыхе, о четырех полагающихся отпускных днях никто не заикался и даже не вспоминал.
Но какой, в самом деле, отдых, если оборона, если в сторону Пскова беспрерывным потоком идут поезда, длиннейшие серые эшелоны – откуда их столько взялось! – и везут мобилизованных, пушки под чехлами, даже лошадей, чтобы, как выяснилось, возить эти пушки, и спрессованные фуражные кипы, чтобы кормить лошадей? Если в обратную сторону везут раненых, наспех искромсанных торопливой фронтовой хирургией, перевязанных, загипсованных, с черными лицами и разучившихся по-человечески говорить и только рычащих, сипящих и воющих по-звериному, когда их выгружают из поезда и тесно укладывают на телеги? Какой отдых, если все ближе с каждым часом, все слышней и слышней громовые раскаты и надвигается огненный ливень – смерть надвигается? Никому не придет в голову отдыхать – целых четыре дня. И ни к чему это, потому как за эти четыре дня о чем только не передумаешь, и все больше – о чем не следует, например, об оставшихся на чужом неласковом попечении детях, о муже, от которого ни слуху ни духу, и о том неопределенном, неохватном пониманием мирного человека, выражаемом словами: что же будет?!
Что же будет? Небо вспыхнет и падет на землю. Земля вздыбится. Комья земли перемешаются с ошметками неба и человечины.
Землеройные работы были окончены, укрепления сооружены, приняты военно-инженерной комиссией, и всем велели отправляться по домам. Своим ходом, разумеется. Кто как мог, кому как повезло, так и добирался.
До Ленинграда добраться было несложно – на поезде, на автобусе. Три-четыре часа, и даже меньше, и дома. А у Тамары и Лидочки сутки ушли на то, чтобы сначала найти попутную телегу до прибрежного Наволока, а потом пешком вдоль берега, торопливо, насколько хватало сил, дошагать до бабы-Капиного гнезда. Детей не было, Капа заквашивала молоко, укутывала крынки старым тряпьем для тепла. В доме пахло старым деревом, холодной печкой и свежесорванным укропом. На юге громыхало – уже привычно, но все ближе и ближе.
– А… – сказала Капа. – А… дивчаты… Я уж не чаяла – думала, навек мне ваши подкидыши. Наслал Господь наказанье, коли своих не завела. Явились мамки, слава те господи… А в Югостицах, говорят, немцы на танках разъезжают. Соседская кума прибежала – на хвосте принесла. Может, и врет!
– Где дети? – спросила Тамара, а у Лидочки уж и ноги подкосились в предчувствии дурного.
– Что им сдеицца? Я их к хозяйству приставила, чтоб не дурили. Курей там покормить, воды наносить, двор подмести, капусту прополоть. Уж таки неумехи! Уж таки слабеньки! И козы бояцца! А нынче услала за земляникой – последняя, крупная, сладкая по опушкам дозрела. Наберут по лукошку, и то ладно. Да только не наберут – все в рот себе…
Тамара, не присев, побежала к опушке, Лидочка за ней следом. Женщины метались вдоль леса, звали детей до хрипоты, потом разошлись по дорожкам, ведущим через лес, и, срывая голос, звали и звали. И вдруг, на перекрестье тропинок, одновременно сошлись все четверо: перемазанные ягодой и сосновой смолой Володька и Люсенька и обе матери, в поисках детей чуть не сошедшие с ума.
