Вопрос просто ошеломил девушку своей неожиданностью и, как ей показалось, совершенной несвоевременностью. Она замолчала, наткнувшись на этот вопрос, как на стену.
Они с матерью не говорили об отце уже год, с тех пор как началась война с русскими. Тема была запретной. Прошлым летом, в конце июня, когда начали регулярно передавать сводки об успешном продвижении войск в глубь советской территории, и Герда спросила о том, а как же теперь папа, мать сказала ей, что с сегодняшнего дня они об отце говорить не будут, по крайней мере вслух. Так надо, так будет лучше для него. И для них. Тогда они дождутся конца войны и, возможно, увидят папу.
Герду почему-то напугало услышанное, она не поняла причины запрета, хотела спросить, открыла рот, но испугалась еще больше, опустила глаза и замолчала. Больше они об этом не говорили, а Герда даже запрещала себе думать о нем, где он сейчас и что с ним может быть…
Отец Герды, Майнхард Экк, был инженером по прокладке тоннелей. Весной сорокового года он с группой других немецких специалистов был направлен к русским, в Ленинград, где шло строительство метро. Он присылал коротенькие смешные письма и обещал рассказать все подробно, когда, очевидно уже очень скоро, приедет в отпуск… А потом с русскими началась война…
– Ты помнишь отца, Герда? – повторила вопрос мама.
Они стояли в темной комнате друг против друга. Мать подошла к дивану.
– Иди сюда, сядем, – позвала она Герду.
Обе опустились на диван. Герде опять, как тогда, год назад, вдруг стало страшно.
– Ты так гордишься своей работой, девочка. А ты знаешь, что ты делаешь, что делает ваш цех, что производит ваш завод?
Девушка удивилась:
– Конечно, знаю. Снаряды.
Мать кивнула:
– Снаряды. Для чего?
Герда удивилась еще больше:
– Для пушек.
Мать потянулась, взяла руку Герды и оставила в своих ладонях:
– Да, ты делаешь артиллерийские снаряды. И, если я правильно поняла, ты на своей операции окончательно готовишь снаряд к действию, ты взводишь на снаряде курок.
Герда обрадовалась:
– Да, мама, я же тебе об этом и говорила. Операция очень ответственная, если я совсем немного ошибусь, снаряд может не взорваться, когда попадет в цель, поэтому я должна быть очень собранна и внимательна. Потому и паек увеличенный… – Герда замолчала, смешавшись под пристальным взглядом матери.
– Герда, – сказала мать, – а ведь он сейчас там. Там, – и видя, что Герда еще не поняла, произнесла: – Вчера сообщили, что наши начали обстреливать Ленинград…
Всю смену на следующий день Герда проработала в каком-то оцепенении. Внешне это никак не проявлялось, просто молодая работница трудового фронта сосредоточенно выполняла свою работу. В самом конце, пропуская предпоследнее за этот день изделие, Герда, задержав дыхание, не довела конус по резьбе на два оборота. Все остальное выполнила в строгом соответствии с технологическим процессом. Она проводила глазами лежащий на ленте транспортера снаряд. Он может взорваться. А может не взорваться. Возможности равны. На его металлическом теле стояло личное клеймо Герды. Ее сердце бешено колотилось, колени ослабли и дрожали. Почему-то она была совершенно счастлива… Назавтра Герда, замирая от ужаса, повторила то же самое и в последующие дни тоже, но уже с несколькими снарядами. Теперь она проделывала это с каждым десятым.
Вероятность того, что ее могли уличить, была ничтожно мала, так как после нее снаряды укладывались в ящики и отправлялись прямо на фронт. Страх все же остался, но со временем как-то притупился, заглох, вытесненный появившимся неизвестно откуда и почему тайным восторгом. И теперь, набивая клеймо на каждый особый снаряд, Герда просила Всевышнего, что если суждено папе там, в далеком, чужом Ленинграде, попасть под обстрел, то пусть это будет вот этот вот снаряд, ее, и никакой другой…
Задумавшись, Герда чуть не проехала свою остановку. Подхватив сверток с халатом, она легко спрыгнула на мостовую прямо с верхней ступеньки трамвая и, помахав рукой вслед удаляющемуся вагону, пошла к дому. «Сегодня расскажу маме», – решила она…
* * *
– Ну что ты на меня все время смотришь?!
Фло бросила расческу на столик и повернулась к матери.
Она вообще не любила, чтобы на нее смотрели в то время, когда она стояла перед зеркалом и «занималась собой», и тем более это нервировало ее сейчас, когда до самолета оставалось менее трех часов. Вчера они поругались, не здорово, так, в очередной раз, легкий конфликт поколений. Вообще, отношения у них были более близкими, чем у друзей Фло с их родителями. Несмотря на то что Флоранс исполнилось двадцать, для парижанки возраст вполне самостоятельный, теплота и понимание, которое всегда было между ними, не исчезло, не ослабело, напротив, дополнилось дружеской доверительностью двух женщин, одна из которых делилась опытом прожитых лет, а другая питала ту эмоциями и остротой восприятия юности.
Для обеих: и для матери, и для дочери – это было радостью, обе понимали это, хотя никогда вслух об этом не говорили. Поэтому конфликты, возникавшие иногда между ними, никогда не оставляли даже мало-мальски заметного следа, да и причиной их всегда служили весьма отвлеченные темы. Как, к примеру, и сейчас. Флоранс ехала в Россию. Она была почти во всех столицах Европы и кое-где в Новом Свете, а теперь на неделю летела в Санкт-Петербург. Это было, без сомнения, здорово, но не должно, по ее мнению, стать причиной чрезмерного волнения Виолетты, ее матери. Хотя, может быть, причина и существует. Фло снова повернулась к зеркалу и, водя по щекам мягкой кисточкой – тон пудры как раз ее, – в отражении следила за матерью. Ей очень не хотелось расставаться, пусть даже всего на неделю, оставляя непонимания и недоговоренности. Все это время ей будет некомфортно. И Виолетте тоже. Фло этого не хотела.
Она поймала в зеркале взгляд матери:
– Мама, ну я возьму ее с собой, а, возьму?
Виолетта отвела глаза и повернула голову в сторону. Фло подождала немножко, потом вернула на столик пудреницу и присела перед матерью на корточки. Та упорно смотрела в сторону. Глаза девушки засветились озорством. Она положила ладони на пол, повиляла как бы хвостом и гавкнула. Виолетта строго посмотрела на дочь. Та, преданно глядя снизу вверх, снова тявкнула. Так они мирились, когда Фло, будучи еще совсем крошкой, провинившись, просила прощения. Виолетта, не в силах далее изображать серьезную мину, засмеялась.
– Ну что?
– Ма, ну, ма… а?
– Ну бери, бери, если тебе так уж необходимо, что мне с тобой делать…
Фло вскочила и поцеловала мать в одну щеку и в другую. Она бросилась в свою комнату, выхватила из шкафа пакетик с футболкой, предметом разбирательств, и, вернувшись, аккуратно положила ее в свой дорожный баул поверх остальных, собранных еще вчера вечером, вещей. На этой черной стильной футболке, купленной несколько дней назад в дорогом магазине специально для поездки, для Фло, по ее заказу, в арт-ателье нанесли надпись, состоящую из трех букв, пяти цифр и одного тире.
