Ручка застыла над бумагой.
Друг.
У меня много замечательных друзей, но они с головой погрузились в семейные хлопоты и работу. Не хочу становиться для них еще одним поводом для беспокойства. Были в моей жизни и другие друзья. Те, кому я помогала разобраться с проблемами и выступала в роли участливого слушателя, а не наоборот. Для них я всегда была человеком, на которого можно опереться. Может, я боялась собственной ранимости…
Мне нужен был кто-то, кто поймет мою боль, но не будет раздувать трагедию из легкого приступа мигрени. Кто не станет все время возвращаться к собственным проблемам. Кому не в тягость будет сидеть рядом день и ночь. Друг, который знает, когда меня нужно обнять, а когда следует оставить наедине с собой. Друг, который знает, как меня рассмешить.
Я с улыбкой перечитала список требований к идеальному другу. Вряд ли найдется человек, соответствующий моим запросам. Но вот кошка…
Опустившись на колени рядом с кроватью, я достала из-под матраса серебряную коробку с наработками для свадьбы. Сняла крышку и перевернула ее; по полу разлетелись фотографии роскошных невест и пышных церемоний. Записки с жалобами и мечтами идеально поместились в коробке. Я закрыла крышку.
Дверь приоткрылась, и в проеме появилось обеспокоенное лицо Филиппа. Милый мой. Он поставил на тумбочку стакан воды и помог мне лечь.
– Как думаешь, где она сейчас? – спросила я.
– Лидия? – уточнил он, укрывая меня простыней и ласково целуя. – Уже в самолете.
Я представила, как она ковыряется в вегетарианском обеде где-то в небе над Индийским океаном.
И счастливо скользнула в сон без сновидений.
10
Амазонки
Племя женщин, у многих из которых была только одна грудь
К утру настроение у меня улучшилось. Сквозь жалюзи пробивался солнечный свет. Рядом спал Филипп. Я разбудила его, и мы пошли выпить кофе и купить свежего хлеба.
Независимо от того, что принесет мне этот день, все будет хорошо. Я как-то смотрела передачу Стивена Хокинга о Вселенной. Тот факт, что все мы сделаны из звезд, странным образом меня успокаивал. Наши тела в буквальном смысле состоят из частиц, оставшихся после Большого взрыва. Мы не умираем. Мы превращаемся в звездную пыль. Пыль к пыли.
Я надеялась, что смогу быть храброй, как мама. Когда у нее диагностировали рак кишечника в последней стадии, она восприняла новость стоически. «Я уплываю на свой остров, – сказала она с мечтательной улыбкой. – Там так красиво. Я его уже почти вижу. Я возвращаюсь на Бали». У женщин в нашей семье какая-то мистическая связь с островами?
Кажется, в тот момент мама больше заботилась о нашем благополучии, чем о своем. Пока рак пожирал ее внутренности, а кожа приобретала восковой оттенок, она целыми днями принимала гостей, стремящихся выразить сочувствие, и отвечала на телефонные звонки тех, кто был не в силах скрыть свое горе.
Когда боль отступала, она просто лучилась счастьем и говорила, что это лучшие дни в ее жизни. Как-то мы сидели вдвоем, а мама подняла костлявый палец и сказала: «Смотри на меня. И запоминай».
Местный священник навестил ее, чтобы удостовериться, не пришла ли пора провожать прихожанку в последний путь. Я отвела его к ней в комнату и закрыла дверь. Мама нечасто ходила в церковь, зато пела в хоре. Она всегда говорила, что ее молитва – это пение. Через несколько минут священник вышел; он выглядел потрясенным и все говорил, что никогда прежде не встречал настолько умиротворенного человека. Шах и мат.
Наполовину актриса, наполовину гуру, мама ослепляла нас всех.
Присев на кровать, я слушала, как мама планирует собственные похороны, и делала пометки в блокноте. Она не хотела, чтобы гости сразу впали в уныние, поэтому выбрала в качестве первой песни «Утро настало» Кэт Стивенс. Затем мама хотела, чтобы друзья из хора выстроились перед алтарем и спели ее любимый гимн «Дай мне, Господи, быть орудием Твоего мира». Слова, приписываемые святому Франциску Ассизскому, – высшее выражение материнской любви: «Дай мне, Господи, утешать, а не ждать утешения, понимать, а не ждать понимания, любить, а не ждать любви».
– Я так волнуюсь, – прошептала мама. – Как думаешь, сколько людей придет?
– Не знаю, – ответила я, стараясь придумать цифру побольше. – Человек сто пятьдесят?
– И все? – Маму мой ответ не обрадовал.
– Ну, нет. Может, в два раза больше.
Устроившись поудобнее на подушках, чья белизна подчеркивала ее заострившиеся черты, мама довольно улыбнулась.
– А когда гроб будут выносить из церкви, пусть кто-нибудь поет «Bali Ha’i»
[14]
, – продолжила она давать инструкции.
В 1963 году мама прославилась в городе, сыграв Кровавую Мэри в мюзикле «South Pacifi c». Я спросила, не знает ли она кого-нибудь из местных, чей голос может сравниться с ее. Мама весьма категорично покачала головой. Тут потребуется исполнитель международной величины. Вот Сара Вон
[15]
подошла бы.
– Да, потрясающее будет зрелище, – вздохнула мама. – Жалко, что я не смогу прийти. Хотя, думаю, часть меня все-таки будет там присутствовать.
Сомневаюсь, что я когда-нибудь смогу быть такой же сильной ради своих детей. По сравнению с мамой я настоящая трусиха. Хотя мы с ней нередко ссорились (в основном по поводу секса и замужества), мы были очень близки. Фактически, мы спорили с собственным отражением. Я до сих пор иногда набираю мамин номер, чтобы ощутить связь с ней.
Будучи журналистом, мама с раннего возраста приучала меня к печатной машинке. Я, конечно, сопротивлялась, как могла, но в результате стала именно тем, кем она хотела меня видеть. Когда мы узнали, что мама умирает, я ощутила виноватое предвкушение свободы. Наконец-то я разделаюсь с образом, в рамки которого она меня загнала! Но было слишком поздно. Я жила по ее выкройке.
Когда мы с Филиппом встретились в тот день в клинике, у хирурга были плохие и хорошие новости. Да, анализы подтвердили, что у меня рак. Опухоль разрослась почти до семи сантиметров в диаметре. Зато, судя по всему, пока обошлось без метастазов. Конечно, еще рано об этом говорить, но, вполне возможно, после удаления правой груди – при условии, что в левой все чисто, – я смогу вернуться к нормальной жизни.
Нормальная. Жизнь. Аллилуйя! Я бы расцеловала доктора, если бы она не находилась под надежной защитой письменного стола. Я давно заметила, что хирурги не слишком любят, когда их трогают, хотя это странно, если учесть, как глубоко они сами погружаются в других людей. Идя по улице после беседы с врачом, я с наслаждением подставляла лицо зимнему солнцу. Голые ветви деревьев тянулись к невинно-голубому небу. Чайка, сидящая на макушке статуи, чистила перья и снисходительно поглядывала на тепло одетых людей, с поднятыми воротниками.
