– Волков, – перебила Юля, – вот только никаких независимых
расследований не затевай, а?..
– Нет, но я должен знать!
– Все, что ты должен знать, тебе расскажет милиция!
Волков махнул рукой.
– Ну, какая милиция, Юлька?! – Он давным-давно не называл ее
Юлькой, и она посмотрела на него с печальным изумлением. – Ты все знаешь про
милицию. Новый год на носу, у них и так полно незакрытых дел, а тут какие-то
следы на ковре! Кому они нужны?
– Вот именно.
– Что – вот именно?! Если Коля не сам упал, значит, я должен
знать, кто его..., – Тут он замолчал, словно поперхнулся. Очень трудно было
выговорить то, что он с такой лихостью собирался только что сказать! – Если его
кто-то... короче, если...
– Если его столкнули, ты хочешь сказать.
– Да! – закричал Волков. – Я должен знать, кто это сделал!
Тем более что в конторе вчера было всего...
– Семь человек, – подсказала Юля. – Вместе с тобой.
– Я его не сталкивал.
И они помолчали.
Волков вдруг очнулся и посмотрел на жену так, как будто
видел ее первый раз в жизни.
Впрочем, он на самом деле видел ее первый раз – в этой самой
новой жизни, которую они с такой легкостью себе организовали. В старой видел, а
в новой, пожалуй, нет.
– А... почему ты не на работе?
У нее изменилось лицо.
Ту женщину, которая только что разговаривала с ним о Коле,
он знал и любил. А эту, новую, с новым лицом, пожалуй, не знал. И не любил?..
– Юль?
– Что?
– Почему ты не на работе?
– Какая тебе разница?
«Какая тебе разница» – это тоже было из новой жизни, в
которой он путался, терялся, не знал, как себя вести.
В которой – «спасибо, не нужно».
Или – «да, положи под зеркало».
– У меня больше нет работы, – сказала новая незнакомая
женщина. – Меня уволили. Впрочем, не меня одну. Всех уволили. Мне еще очень
повезло, потому что обещали заплатить то, что при увольнении положено по
договору. Так что скорее всего я не сяду тебе на шею.
– Можешь сесть, – растерянно предложил Волков. Ничего
подобного он не ожидал, – вполне можешь.
– Спасибо, не нужно.
Теперь никакой, ни старой, ни новой Юли в кухне не было
вовсе. Была туманность Андромеды, излучавшая враждебность, прямо-таки искрившая
ею.
Не подходи, убьет.
Нет, но такие вещи не делаются в одну минуту! Особенно в
солидных, годами работающих фирмах! Нет, все понятно, людей увольняют
десятками, и это называется «мировой финансовый кризис», и биржи труда
переполнены, и президент в очередной раз пообещал что-то такое
проиндексировать, а что-то проконтролировать, но Волков почему-то был
совершенно уверен, что к ним с Юлей вся эта петрушка не может иметь никакого
отношения.
Петрушка, стало быть, мировой финансовый кризис.
Они профессионалы, каждый в своей области, они давно и
хорошо работают, они научились быть полезными делу, которое...
– Юля, почему ты мне ничего не сказала?!
– Что я должна была тебе сказать?
– Что у вас увольнения, или сокращения, или как это называется!
– У нас закрыли представительство, – сообщили из туманности
Андромеды. – Все, целиком. Выгнали всех до единого, и меня в том числе. Зачем
тебе это знать?
– Затем, что я твой муж, – растерянно пробормотал Волков.
– Ты уверен? – спросили из туманности, и враждебность
полыхнула фиолетовым огнем, и Волков почувствовал, что шерсть на загривке стала
дыбом, как будто электрический удар прошел по телу. – Я что-то не очень в это
верю, Волков. Но ты не переживай, – это было сказано бодро, в духе раскрашенных
баранок из телевизора, – я что-нибудь придумаю. Я совершенно не претендую на
то, чтобы ты меня содержал, и...
– Замолчи, – тяжело сказал Волков и вышел из кухни вон.
Неизвестно откуда, из туманности, что ли, накатило такое
бешенство, что, одеваясь и засовывая в карман пропуск, он надорвал этот самый
карман и, дернув, оторвал совсем.
Теперь на месте кармана была какая-то идиотская мешковина,
из которой во все стороны торчали идиотские белые нитки. Зарычав, Волков содрал
пиджак, швырнул его на разобранную, даже какую-то развороченную постель и
выдернул из гардероба следующий пиджак.
«Вы не хотите, чтобы я вас содержал?! Вы даже не находите
нужным поговорить со мной?! Я этого недостоин, с вашей точки зрения?!»
Сопя и изрыгая из ноздрей пар, как бык на арене, он кое-как
обулся, напялил куртку и бабахнул дверью так, что с наружной стороны отвалился
крючок, на который в прежние, хорошие времена всегда вешали глупый
рождественский веночек.
Вешали веночек, и елку ставили, и пироги пекли, и
бенгальскими огнями заранее запасались, и еще Юлька покупала какие-то рога с
блестками, и всю новогоднюю ночь все шатались в этих самых рогах, и все было
так хорошо, и ничего этого больше нет!..
Как она сказала – ты не бойся, тебе не придется меня
содержать?!
Растравляя свои раны, Волков сбежал по лестнице, даже лифта
дожидаться не стал, и вывалился на улицу.
Снегу навалило так много, что вдруг показалось – город
затих. В этой непривычной, сельской тишине в отдалении двигались тихие машины,
вдоль дома неслышно крался здоровенный серый кот, и деревья стояли, не
шелохнувшись.
Я узнаю, кто заходил к Сиротину и кто оставил след на ковре,
с которым бедолага Коля собирался вместе выйти на пенсию! Я узнаю, что
случилось на самом деле вечером в его выстуженном кабинете. Я узнаю, кто из
моих сотрудников врет и зачем именно врет, а потом уеду.
Я уеду в Ильинку, в старый, нетопленый, щелястый
родительский дом, буду чистить снег, колоть дрова и пить водку, а вы все тут
можете делать, что хотите, – горевать из-за увольнения, попивать свой кофеек,
жить своей новой жизнью.
Я больше так не хочу. И не буду».
Он вышел за ограду – дом был «охраняемый», из дорогих,
только, как обычно в Москве, машины приходилось оставлять на тротуаре, поэтому
радиаторы оказывались втиснуты в забор, а задние колеса висели над проезжей
частью. Все до единой местные старушки из громадных серых и хмурых сталинских
домов, окружавших «точечную элитную застройку», ненавидели и машины, и их
хозяев и каждый день писали в управу жалобы, требуя ликвидировать и
«застройку», и машины, и хозяев, но ничего не помогало.
