– Я хотел узнать, откуда вы его взяли.
– Это еще зачем?
– Просто так. Интересуюсь историей старых вещей.
– Там, где я его взял, больше ничего не найдется. Он куплен на распродаже имущества.
– Где?
– На Бахбеттштрассе, номер дома не помню. Да его и снесли уже.
– Вы не помните, кому он принадлежал?
– Я получил заказ от управляющей компании.
Голос телекомментатора захлебнулся от возбуждения, публика завопила.
– Черт! – Толстяк скрылся в фургоне. Давиду пришлось ждать, пока он просмотрит все три замедленных повтора. – На чем мы остановились?
– На названии управляющей компании.
– «Хольдаг».
– Спасибо. Извините за беспокойство.
– Один гол я из-за вас пропустил.
– Извините.
– И передайте Годи: если он надумал вынюхать про мои источники, пусть в другой раз сам приезжает.
14
Как выглядит тот, кто пишет вот такое:
Уже целую неделю мой мотоцикл в ремонте, и на работу приходится ездить на одиннадцатом. Знаешь, что тут хуже всего? Не то, что каждое утро он набит битком и иногда мне приходится до самой площади Бергплац ехать на подножке. И не то, что он воняет мокрыми пальто и холодными окурками, а едет раз в пять медленней мотоцикла. Нет, хуже всего то, что дважды в день я нахожусь в толпе людей, которые не знают тебя. Не знают, что, когда ты улыбаешься, на левой щеке у тебя появляется ямочка, а на правой нет. Не догадываются, что твоя шейка под распущенными волосами пахнет пряником. Не подозревают, как невесомо твоя рука лежит в моей. Невыносимо – полчаса тесниться в давке, среди людей, которые знать не знают, что такое – любить тебя. Никогда еще люди не были для меня такими чужими, и никогда еще обстоятельства не вынуждали меня терпеть их так близко.
По описанию, которое дала ей по телефону Мари Бергер, Карин Колер пыталась представить себе Давида Керна. Высокий, короткие темные волосы, довольно застенчивый, в черной стеганой куртке.
Карин сказала, что и она тоже высокая, волосы тоже темные, но не везде, она будет ждать на вокзале, возле «места встреч», с осенним кубнеровским каталогом в руке.
Сейчас уже четверть третьего. По расписанию экспресс «Интерсити» прибывал без семи два, но табло сообщало о двадцатипятиминутном опоздании. В очередной раз подтвердилась поговорка Карин: только когда сам опаздываешь, поезда в Германии приходят по расписанию.
Убедить Эвердинга насчет «Софи, Софи» оказалось не так-то легко. «Взять хотя бы название…» – сказал он, когда на еженедельном совещании она шваркнула рукопись на стол и коротко бросила: «Бестселлер». Будто название нельзя поменять.
В конце концов он прочел текст и объявил, что фабула слабовата. Фабулу Эвердинг открыл примерно в одно время с курительной трубкой и разбирался в том и другом одинаково плохо.
«Это история любви. Ей фабула не нужна», – ответила Карин.
«А почему дело происходит в эти ужасные пятидесятые годы?»
«Потому что в эти ужасные пятидесятые любовь еще можно было запретить». Убедила она Эвердинга, только пригрозив отнести рукопись к Шварцбушу, несколько более успешному конкуренту, у которого Эвердинг когда-то начинал и с которым расстался при весьма странных обстоятельствах.
Решающее слово сказала издательский секретарь Ханнелора Браун, отпустив совершенно неделовое замечание: «Лично я не удержалась от слез».
Когда Давид Керн наконец очутился перед нею, она не сразу обратила на него внимание. Парень действительно был высокий, повыше ее, с короткими черными волосами, в черной стеганой куртке. И все-таки это описание как-то не вязалось с тем образом молодого автора, какой она себе составила; он смотрел на нее так, будто собирался попросить немножко денег. Виной тому выражение его лица. Миловидное, совсем еще детское, оно было совершенно не под стать автору «Софи, Софи».
Но тут он неуверенно произнес:
– Госпожа Колер?
– А-а, так вот вы какой! – воскликнула Карин, пожимая ему руку. – Хорошо доехали?
Через здание вокзала она повела его на автостоянку, к своей машине.
– Вы знаете Франкфурт?
– Никогда здесь не бывал, – признался Давид.
– И не много потеряли. Предлагаю сперва заехать ко мне, оставите сумку, отдохнете. Я устрою вас себя, в комнате для гостей. Большинство наших авторов предпочитают ее безликому отелю.
Давид Керн кивнул, как и большинство авторов, когда впервые сталкивались с этой особенностью кубнеровской опеки. Карин помогла ему пристроить сумку на заднем сиденье, вместе с газетами, пластиковыми пакетами, зонтиком и аварийными знаками (багажник еще несколько недель назад заклинило), и они тронулись в путь.
– Знаете, почему я вас не узнала, несмотря на описание, которым снабдила меня ваша подруга – она ведь ваша подруга?
– Ну, в общем, да, – помедлив, ответил он.
– Так я и думала. Будь она вашим агентом, вы бы наверняка взяли ее с собой. – Карин засмеялась. – А почему я вас не узнала, связано с «Софи, Софи». Читая книгу, представляешь себе автора совершенно иначе.
– И как же?
Она задумалась. Хотела сказать: более зрелым. Или более взрослым. Но потом все-таки выразилась по-другому:
– Не знаю. Просто иначе.
В машине он был не слишком разговорчив. Тем не менее к концу поездки она выяснила, что ему двадцать три года, что вечерами он работает официантом, а днем пишет.
– А откуда же вы так хорошо ориентируетесь в пятидесятых годах?
– Изучал материалы.
– Но почему именно пятидесятые?
Он пожал плечами.
– Просто так вышло.
– Так вышло! – засмеялась она и слегка встревожилась насчет пригодности нового автора для интервью со СМИ.
В квартире она дала ему четверть часа, чтобы привести себя в порядок. Однако он, кажется, толком не представлял себе, что она имела в виду, – просто сидел в гостевой комнате, дожидаясь, когда истечет назначенный срок.
Потом они поехали в издательство.
– Почему вы сами не послали рукопись? – спросила она в машине.
– Я не собирался ее публиковать.
– А для чего писали?
– Так, для себя.
– Личные переживания, которые нужно было осмыслить?
– Да.
Они подъехали к издательству, и Карин стала высматривать место для парковки.
– Сейчас вы встретитесь с издателем, Уве Эвердингом. Не говорите ему этого.
– Чего не говорить?
– Что книга основана на личных переживаниях. Он этого не выносит.
